Впрочем, как уже говорилось, пренебрежительное отношение к языкам чужеземцев в целом не мешало профессиональным дипломатам и миссионерам изучать варварские наречия. В ранневизантийский период слова «дипломат» и «переводчик» были синонимами. Показателен в этом отношении пример знаменитого творца славянской азбуки Кирилла-Константина, который, согласно житию, находясь в Херсоне, нашел там «Евангелие и Псалтирь, написанные русскими письменами, и человека нашел, говорящего на том языке, и беседовал с ним, и понял смысл этой речи, и, сравнив ее со своим языком, различил буквы гласные и согласные, и, творя молитву Богу, вскоре начал читать и излагать (их), и многие удивлялись ему, хваля Бога».
Важным аспектом было соблюдение авторитета посла как представителя императора. Например, когда гунны собирались по варварскому обычаю вести переговоры сидя верхом на лошадях, византийские дипломаты согласились на это, но также были вынуждены остаться в седлах, чтобы не унизить собственное достоинство и через это престиж империи, спешившись перед конными варварами.
Одновременно не должно было быть унижено и чувство собственного достоинства принимающей стороны. В «Византийском Анониме VI века» советовали: «Находясь в присутствии тех, к кому они направлены, послы должны проявлять себя обходительными, великодушными и уступчивыми, насколько это возможно, воздавая похвалу обеим сторонам – и нашей стране, и вражеской, но никогда не проявлять пренебрежения к противоположной стороне». Подробно описывает обязанности послов в «Правилах, как принимать чужих посланников и как отправлять посольства» император Константин VII Багрянородный. «Что касается до посланников, отправляемых от нас к другим, – пишет василевс, – то они должны быть известны своим благочестием, свободны от обвинения в преступлении и от публичного осуждения; разумны от природы, преданны государству, так чтобы были готовы жертвовать для него собою… Посланник, приехавший к лицу, к котому он отправлен, должен являться как можно более приятным, великодушным, благотворительным, хвалить как свое, так и чужое, и не унижать чужое. Ему должно вести дела благоразумно; следить за обстоятельствами, а не исполнять, непременно, что ему приказали, если только не было приказа исполнить это во что бы то ни стало».
Даже когда посланником империи выступал представитель духовенства, то и тогда, чтобы не уронить престиж империи, он должен был одеваться как приличествует императорскому послу, а не монаху. Необходимостью блюсти имидж империи объяснялось и правило градации по рангам послов, отправляемых к разным народам. Степень знатности посла, его чин в правительстве и сан, богатство и положение в обществе строго ранжировались в соответствии с важностью и престижем страны, в которую отправлялась миссия, в имперской политике. В независимые страны отсылали носителя одного из высших титулов – патрикия, стратига, сакеллария, примикирия, протоспафария. К полузависимым и зависимым правителям отправляли силенциариев, скривонов, страторов, вестиариев или спафариев.
При этом, независимо от ранга посла, личности всех участников дипломатической миссии считались неприкосновенными. Тут стоит вспомнить историю посольства к Аттиле. При том, что официальной целью византийского посольства было заключение договора о мире и дружбе между гуннами и империей, его тайная задача состояла в организации убийства Аттилы. Вождю гуннов удалось раскрыть замысел коварных византийцев, но, даже узнав об этом, он не решился казнить подосланного убийцу, опасаясь нарушить права посольства.
Когда Турксанф, вождь алтайских турок, грозился убить византийских послов, обвиняя их во лжи, возглавлявший посольство Валентин обратился к нему с речью, подчеркивающей неприкосновенность послов: «Мы умоляем тебя <…> смягчить свой гнев, умерить кротостью свою ярость и повиноваться общепринятому правилу о посланниках; ибо мы, посланники, – делатели мира; мы исполнители дел священных».
Наконец, важнейшую роль в византийской дипломатии играло подношение даров. Все тот же Приск Панийский подробно описывает богатые дары, поднесенные Аттиле и его приближенным: 6 тысяч литр (без малого две тонны!) золота самому вождю гуннов, шелковые одежды и драгоценные камни его приближенным, серебряные чаши, красные кожи, индийский перец, финики и сладости вдове Бледы за гостеприимство. Что касается цели подношения подарков, то в другом месте дипломат отмечает: «В акацирском народе было много князей и родоначальников, которым царь Феодосий посылал дары для того, чтоб они, быв между собою в согласии, отказывались от союза с Аттилою, и держались союза с римлянами».
Византийцы, предпочитавшие проливать чернила для написания дипломатических договоров, а не кровь своих солдат, всегда готовы были покупать мир, понимая, что средства, потраченные на подкуп врагов, всегда в итоге окажутся меньшими, чем плата, которую пришлось бы заплатить за ведение боевых действий. Цена войны всегда была слишком высока для империи, и, с точки зрения ромеев, нужно было сделать все возможное, чтобы избежать ее. Ставшее крылатым изречение императора Маркиана (450–457 гг.) гласило: «У нас есть железо для наших врагов и золото для наших друзей», – и ромеи чаще предпочитали расточать золото, приобретая друзей, чем иступлять железо, отбивая врагов.
В «Тайной истории» Прокопий Кесарийский так характеризовал внешнюю политику Юстиниана I: «Он расточал огромные богатства, не забывая ни об одной, всем варварским нациям – восточным и западным, южным и северным, до народов далекой Британии включительно. Он осыпал своими милостями народы, имена которых до него никто не знал и которых видели впервые, не зная даже, откуда они. <…> И таким образом варвары сделались обладателями достояния Рима то путем пенсий, которые им выдавал император, то путем добычи и пленных, которых они уводили, то путем мира, который они продавали». Мир, как видим, был в понимании византийцев, таким же товаром, как и все остальные, и за него стоило заплатить справедливую цену.
Показательны в этом отношении приведенные Менандром Протиктором слова Петра Патрикия о преимуществах мира из его речи перед персидскими послами: «Рассуждая о деле немаловажном и желая заключить мир с таким государством, вы должны избрать лучшее и полезнейшее и неизвестности войны предпочесть известнейшее всем людям благо – мир. <…> Что мир – великое благо для людей, что, напротив, война есть зло, об этом никто спорить не будет. Хотя бы против общепринятого мнения и можно было полагать победу несомненной, я думаю, однако, что и одерживающему победу худо живется из-за слез других людей. Так-то и побеждать горестно, хоть, конечно, быть побежденным еще горестнее!»
Худой мир был для византийцев определенно лучше доброй ссоры, и они ввязывались в боевые действия лишь тогда, когда иных способов достичь желаемого у них не оставалось. Постоянные интересы Византии заключались при этом в сохранении своей территории и поддержании мира на границах. Михаил IV Пафлагон (1034–1041 гг.), отправляясь в поход против болгар, восставших против византийского господства, заявлял, что самым ужасным исходом для него было бы, «если бы он, не добавив ничего сам к царству ромеев, допустил потерю какой-либо его части». Автор военного трактата конца VI в. советовал: «Вступать в войну нужно только тогда, когда все мирные средства, даже подкуп, уже не действуют, победа должна быть достигнута без значительных потерь, чтобы не стать бессмысленной».
