Культурное влияние Византии, как видим, не гарантировало дружественных отношений с народами и странами, принявшими ее систему ценностей и мировоззрение. Порой получалось, что чем более сильным было византийское влияние, тем более антивизантийской оказывалась в итоге политика подпавшей под него страны. Однако в одном империя ромеев в любом случае побеждала – ее византинизированные враги признавали образ жизни и мировоззрение, систему ценностей византийской цивилизации превосходящими по своему значению и привлекательности все остальные им известные.
Наглядные примеры в этом отношении можно легко найти и в отечественной истории. Следуя византийским имперским образцам, утверждали свою легитимность и право на символическое соперничество с византийскими императорами древнерусские князья Владимир Святой и Ярослав Мудрый. Строительство в Киеве Золотых ворот и храма Св. Софии было явным подражанием столице империи – Константинополю, а чеканка златников – монет, подражавших золотым номисмам Византии, и изображение киевского князя на фресках в образе ромейского василевса находились всего в полушаге от того, чтобы провозгласить русского князя «царем русов и греков».
Пожалуй, лишь существенная, по меркам средневековья, географическая отдаленность Киева от Константинополя и отсутствие совместной границы помешали Киевской Руси встать в один ряд с Болгарским и Сербским царствами в их претензиях на присвоение византийской имперской идеи. С колоссальным опозданием, уже после падения Византии, появилась идея Москвы как Третьего Рима, преемника Рима Второго – Константинополя. Впрочем, гораздо раньше в роли не наследника, а соперника Константинополя выступил Киев, фактически оспорив у столицы на Босфоре право называться Вторым Иерусалимом.
Апробированный метод поддержки гонимых претендентов на престол срабатывал даже по отношению к таким непримиримым врагам империи, как турки-османы. В удобный момент их легко можно было предъявить в качестве кандидата на освободившийся турецкий престол или использовать в качестве опасного соперника, оспаривающего законность власти. Василевсы старались удерживать таких ценных царственных гостей-заложников любой ценой, и весьма показательным является отказ Мануила II Палеолога выдать Мехмеду I его брата Мустафу, сбежавшего со свитой в Фессалонику. Осенью 1416 г. византийский император отправил турецкому султану послание, в котором было сказано: «Я, как ты хорошо знаешь, обещал, что буду отцом тебе, ты же – сыном мне. И если мы оба будем верны обещаниям – тут тебе и страх Божий, и соблюдение заповедей. Если же уклонимся от них – вот уже и отец окажется предателем сына и сын будет называться убийцей отца. Я-то сохраню клятвы, а вот ты не желаешь этого. Пусть карающий несправедливого Бог будет справедливым судьей. Относительно же беглецов нельзя ни говорить, ни ушами слышать о передаче их в твои руки, ибо не царское это дело, но тираническое».
И конечно же отпрысков султанов все так же продолжали воспитывать при византийском дворе, всячески прививая им любовь к византийским культурным идеалам и преданность империи. Это вполне удавалось – например, младший сын Баязида I Юсуф даже был крещен под именем Димитрия. Когда султан Мурад II попытался упразднить эту практику, это вызвало жесткое противодействие византийской стороны, которая требовала отдать ей на воспитание младших детей почившего султана Мехмеда: «Если же он не отдаст и не пожелает следовать древнему закону, установленному предками, то у императора есть соперник, которого он поставит правителем Македонии, Херсонеса и всей Фракии, а затем – Азии и всего остального Востока». На это Мурад II, осознавая, видимо, последствия подпадания «детей мусульман» под византийское культурное влияние, отвечал: «Нехорошо и противоречит предписаниям пророка то, что дети мусульман воспитываются и обучаются у гяуров. Но если император хочет, пусть имеет нашу любовь и пусть остается в соответствии с прежними договорами другом и отцом этих сирот, за исключением того, что касается опекунства. С требованием же содержать у себя и воспитывать детей согласиться невозможно».
Активно использовали византийцы и метод создания на границах империи так называемых буферных государств, служивших заслонами от нападения извне. Вождям соседних варварских племен и народов жаловали высокие придворные титулы, включая их таким образом в иерархию чинов империи и символически привязывая к ней, даровали служившие символами делегируемой империей власти драгоценные знаки отличия – инсигнии: жезлы, золотые диадемы, дорогие одеяния. Так, в 885 г. император Василий I Македонянин (867–886 гг.) отправил королевскую корону князю Великой Армении Ашоту Багратуни, Константин IX Мономах (1042–1055 гг.) – королю Венгрии Эндре I, а Михаил VII Дука Парапинак (1071–1078 гг.) даровал диадему ромейской принцессе Синандине, жене венгерского короля Гезы I.
Это надежно связывало архонтов варваров (как их называли византийцы) с империей и лично с императором, власть которого, подкрепленную экономическим и военным могуществом ромейского государства, они уважали, потому что боялись. К тому же пожалование титулов и драгоценных даров преследовало цель не только привлечь правителей соседних стран на сторону Византии, но и породить между ними соперничество, втянуть их в борьбу за то, кто из них важнее и ближе для византийского василевса.
Следует попутно заметить, что таким образом империя способствовала процессу социальной дифференциации в позднепервобытных родовых варварских обществах на своих границах, ускоряла процессы создания государства, символически возвышая носителя имперского титула и владельца присланных из Константинополя знаков отличия не только над рядовыми общинниками, но и над другими вождями. Тем более, что варвары, в отличие от византийцев, получали титулы с правом передачи их по наследству, что также в немалой степени способствовало закреплению власти за одним правящим родом.
Дружественные Византии варвары были лучшей защитой от нападения, чем естественные преграды, и даже кое в чем лучшими, чем собственные войска. Защищая себя от нападения извне, они одновременно оберегали империю, которая была готова выражать глубокую обеспокоенность происходящим, заверять обороняющихся в своей непреходящей дружбе, делиться разведданными, даже финансировать и поставлять им летальное оружие оборонительного действия (устаревших образцов) и военспецов. Бросать же в бой собственных солдат Византия не спешила – они были нужны для защиты ее собственной территории.
Превосходный образчик рассуждений на эту тему, восхваляющих Мануила І Комнина (1143–1180 гг.), оставил Евстафий Солунский: «Язык не может назвать народа, которым бы он не воспользовался к нашей выгоде. Одни поселены в нашей земле на правах колонистов, другие же, воспользовавшись милостивыми пожалованиями, обильно расточаемыми царской щедростью, вступили на службу государству из-за жалованья и стали считать чужую землю своим отечеством, ибо нашли в ней свое счастие. Он перевел в ромейское государство, ради защиты его, множество военных людей из среды закоренелых наших врагов, привил к их дикости нашу мягкость и образовал такой годный плод, который мог бы произрасти разве в Божьем саду. Разумею здесь не только арабов, печенегов, угров, живущие за Дунаем народы, но и северные племена и обитателей приморских стран, которые попались на царскую удочку. Все они усиливают собой число наших городских обитателей».
