Название Византия было, таким образом, изобретено в эпоху Возрождения и происходит от названия древнегреческого городка Византий, на месте которого был основан в начале IV в. Константинополь, ставший впоследствии столицей обновленной империи. Предложенное Вольфом название довольно быстро укоренилось в научной литературе, широко использовалось историками и философами «просвещенного» XVIII в. и, в итоге, закрепилось и в исторической науке, и в общественном сознании как правильное название империи, постепенно сформировавшейся из восточной части Древней Римской империи с центром в городе на рубеже Европы и Азии и дожившей, при всех исторических перипетиях, со всеми территориальными, социальными, экономическими, административными etc изменениями до середины XV в., когда пала ее столица.
Видимо, мы и в дальнейшем будем следовать уже устоявшейся традиции и называть Ромейскую империю, Романию средневековья, Византией, хотя по отношению к ней, ввиду произошедших в течение IV–VII вв. трансформаций цивилизационного становления, вполне может быть применено предлагавшееся исследователями условное обозначение «Священная Христианская Римская империя греческой нации». В этом определении отдана дань тем трем китам, на которых зиждилась храмина Византийской цивилизации: ортодоксальному (православному) христианству, имперской древнеримской государственности и древнегреческой культуре-образованности. В той или иной степени к подобному соборному определению склонялись уже сами византийцы, к примеру Константин Философ, который в беседе с иудеями, упоминая о «римском царстве», утверждал: «Не владычествует больше, ибо минуло, как и иные (царства), в изображенном (им) образе, ибо наше царство не римское, а Христово…», – подразумевая, несомненно, не гибель Древнеримской империи, но ее перерождение из языческой в христианскую.
Иероним Вольф, которому мы обязаны названием Византия, заложил в своем первом в западноевропейской науке очерке истории византийского государства также первичное восприятие этой средневековой империи, которое также стало традиционным. Полагая своей целью представить, как «нашим современникам могла быть предложена византийская история в целом» («integrum totius Byzantinae historiae Corpus»), ученый, во-первых, подал ее в виде неполноценной монархии, на примере которой следует учиться, как избежать ошибок «слабой» империи; во-вторых, связал византийскую историю с современностью – геополитическими проблемами Европы XVI в. Видимо, уже с того времени в интеллектуальной, прогрессивной Европе начало постепенно утверждаться пренебрежительное, высокомерное отношение к Византии и всему византийскому как символу косности, отсталости, твердолобой ортодоксальности, коварства, подлости, интриг, кумовства, заговоров, коррупции, загнивания и прочих негативных малопривлекательных явлений мировоззренческого характера и общественного устройства. И уже с того времени зародилось противопоставление прогрессивного динамичного Запада (собственно, Западной Европы и ее производных) и отсталого (отстающего) Востока, наиболее ярким проявлением которого в Европе стала Византия.
Образ «растленной Византии», «безумившей народы», был весьма успешно взят на вооружение французскими просветителями XVIII в., такими как Франсуа Вольтер и Шарль Монтескье, стремившимися через созданный ими символический образ Византийской империи критиковать тогдашнюю французскую абсолютную монархию, которая, кстати сказать, действительно проявляла интерес к истории «Нижней (Поздней) Империи» (Bas-Empire), стремясь заимствовать оттуда некоторые идеи и принципы организации государственного и общественного устройства, формы придворного церемониала. Вольтер, к примеру, ничтоже сумняшеся, писал, что все наследие Византии «…является позором человеческого ума», а его немецкий «коллега» Георг Вильгельм Фридрих Гегель видел в ней «…отвратительную картину слабости, где жалкие, даже абсурдные страсти не дают ничего великого в мыслях, делах и личностях».
Созданный философами-просветителями отрицательный образ Византии подхватили историки, наиболее известным из которых стал, пожалуй, Эдуард Гиббон, написавший в последней четверти XVIII в. многотомный труд «История упадка и разрушения Римской империи». В нем византийская история была представлена как воплощение государственного и общественного упадка и загнивания, нравственного и политического застоя. В пятом томе своего труда ученый отмечал: «…подданные Восточной империи, усвоившие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников».
Даже писатель Вальтер Скотт, противопоставивший просвещенческому взгляду на западноевропейское средневековье романтическое описание в своих многочисленных романах рыцарской доблести и отваги, по отношению к Византии был столь же нелицеприятен. Сравнивая Византию с отводком от старого дерева Римской империи, несущим в себе признаки «зрелости и даже одряхления, как и дерево-родитель», романист писал: «Греческий император мог своей властью разорить другие города и вывезти оттуда статуи и жертвенники, для того чтобы украсить ими новую столицу, но и те люди, которые совершили великие подвиги, и те – не менее, может быть, почитаемые, – которые запечатлели эти деяния в поэзии, в живописи, в музыке, давно перестали существовать. Для народа, хоть он и был пока что самым цивилизованным в мире, уже прошел тот период, когда жажда заслуженной славы является единственной или главной причиной, побуждающей трудиться историка или поэта, художника или ваятеля. Принятая в государстве раболепная и деспотическая конституция уже давно полностью разрушила гражданский дух, оживлявший историю свободного Рима; она оставила лишь бледные воспоминания, которые отнюдь не вызывали желания соперничать с нею. Если представить себе Константинополь в виде одушевленного существа, то следует сказать, что пусть бы даже Константин и сумел возродить свою новую столицу, привив ей жизненно важные и животворные принципы Древнего Рима, – Константинополь уже не мог подхватить, как не мог и Рим бросить, эту блистательную искру».
Не избежали такого отношения к Византии и русские мыслители. Так, в известных «Философических письмах» (1829–1831) Петр Яковлевич Чаадаев резко критиковал Россию именно как наследницу религии и культуры пребывавшей между Востоком и Западом Византии, которая, вследствие своего пограничного, межевого состояния и положения, оказалась вне истории мировой цивилизации. Философ видел в византийских традициях причину косности и исторической отсталости России. Он, в частности, писал: «Что делали мы в то время как из жестокой борьбы варварства северных народов, с высокой мыслию религии, возникало величественное здание нового образования? Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии».
Эта сугубо негативная оценка Византии уверенно прошла сквозь весь ХІХ в. и продолжила свое существование в историко-философских и «геополитико-цивилизационных» сочинениях авторов XX–XXІ вв. Так, в середине XX в. в очерке «Византийское наследие России» Арнольд Тойнби отмечал: «Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской «варварской отметиной» была Византийская цивилизация восточноправославного христианства. Русские приняли православие в конце Х века, и нужно подчеркнуть, что это был осознанный выбор с их стороны. В качестве альтернативы они могли последовать примеру степных хазар, принявших в VIII веке иудаизм, или, скажем, волжских булгар, которые обратились к исламу в Х веке. Несмотря на эти прецеденты, русские отчетливо сделали свой выбор, приняв восточноправославное христианство от Византии; а после захвата Константинополя турками в 1453 году и исчезновения последних остатков Восточной Римской империи Московское княжество, которое к тому времени стало оплотом борьбы русского православного христианства и против мусульман, и против католиков, застенчиво и без лишнего шума приняло на себя византийское наследие».
