А нобелевский лауреат Иосиф Бродский в написанном в 1985 г. эссе «Путешествие в Стамбул» (по-английски оно было названо «Flight from Byzantium» – «Полет (или Побег) из Византии» (явная аллюзия на «Плавание в Византию» Йейтса) отмечал: «Византия, при всей ее греческости, принадлежала к миру с совершенно отличными представлениями о ценности человеческого существования, нежели те, что были в ходу на Западе, в – каким бы языческим он ни был – Риме. …Византия была мостом в Азию, но движение по этому мосту шло в обратном направлении. Разумеется, Византия приняла христианство, но христианству в ней было суждено овосточиться. В этом тоже в немалой степени секрет последующей неприязни к церкви Восточной со стороны церкви Римской. Да, спору нет, христианство номинально просуществовало в Византии еще тысячу лет – но что это было за христианство и какие это были христиане – другое дело.
… Деваться Руси от Византии было действительно некуда, подобно тому, как и Западу от Рима. …Русь оказалась естественной географической добычей Византии. …Русь получила – приняла – из рук Византии все: не только христианскую литургию, но, и это главное, христианско-турецкую (и постепенно все более турецкую, ибо более неуязвимую, более военно-идеологическую) систему государственности».
Вполне очевидно, что именно из этого, условно говоря, вольтеровско-гиббоновского взгляда на Византию и византийское наследие родилось то уничижительно-пренебрежительное содержание, которое вкладывается в слова «византинизм», «византийское», «византийщина» как в русском и украинском, так и современных западных языках.
«Византийский – хитрый, лицемерный, жестокий» – гласит «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка», составленный А. Чудиновым в начале XX в. В современном греческом языке слово «Византийская» по отношению к империи подразумевает такие характеристики, как «двуличие, лицемерие и упадок», а все потому, что слово «византинизм» (βυζαντινισμός) пришло в современный греческий из других европейских языков (видимо, прежде всего, из немецкого), и «современные греки сегодня считают, что Византия разрушила греческую культуру и стараются дистанцироваться от всего «византийского»».
В немецком языке слово Byzantinismus используется для обозначения пресмыкательства и лизоблюдства, подобострастного подчинения и преданности, а также навязывания намеренно чрезвычайно усложненных бесполезных ритуалов, направленных на подчеркивание сугубо внешних, несущественных и не существующих различий в общественном положении и месте чиновника на бюрократической лестнице в зависимости от его ранга.
Во французском языке Byzantin обозначает нечто специально чрезвычайно запутанное, намеренно излишне усложненное, и, в целом, мелочное и несущественное, а в английском – Byzantine – обозначает нечто сложное, сложносоставное и вследствие этого непростое, трудное для понимания. Куда уж тут до простого определения, что «византийский» – это такой, который попросту происходит из Византии, связан с ее историей и культурой.
Впрочем, было бы неправильным думать, что у Византии не было защитников среди интеллектуалов. Уже в ХІХ в. знаменитый московский медиевист Тимофей Николаевич Грановский замечал: «Нужно ли говорить о важности византийской истории для нас, русских? Мы приняли от Царьграда… начатки образования. Восточная империя ввела молодую Русь в среду христианских народов. Но, кроме этих отношений, нас связывает с судьбой Византии уже то, что мы – славяне. Последнее обстоятельство не было, да и не могло быть по достоинству оценено иностранными учеными… На нас лежит некоторого рода обязанность оценить явление, которому мы так многим обязаны».
Что уж говорить о профессиональных исследователях-византинистах, которые стали появляться вначале поодиночке, а потом и целыми школами-плеядами в Российской империи со второй половины ХІХ в. Вначале им конечно же приходилось спорить с устоявшимися клише, доказывая во вводных частях своих исследований саму возможность обращения к сугубо византиноведческим штудиям. Так, харьковский историк Василий Карлович Надлер считал необходимым оспаривать укоренившееся в обществе мнение о византинизме как «китаизме на европейской почве», «тысячелетней агонии разлагающегося общества», доказывать, что Византия была «одним из замечательнейших феноменов всемирной истории».
Однако со временем такие пассажи потеряли актуальность, поскольку византийские исследования, в силу внутри- и внешнеполитических причин (прямая связь с российской историей и идеологическим утверждением самодержавия, с одной стороны, и с внешней политикой Российской империи (турецкий вектор, вопрос овладения проливами (Босфором и Дарданеллами), особые мессианские претензии по отношению к южным славянам) – с другой) приобрели вполне самодостаточный характер и перестали нуждаться в каких-либо оправданиях.
Пожалуй, наиболее полно этот аспект отношения к Византии и ее наследию в дореволюцинной России осветил в статье «Политика и византиноведение» работавший некоторое время в Харьковском университете известный византинист-искусствовед Федор Иванович Шмит: «…источником интереса к «Византии» была политика, международная и внутренняя, а вовсе не простая «жажда к знаниям». Вскрыв политические причины интереса к «Византии», мы тем самым добиваемся и указания на то, кто и с какими целями и в чью пользу высказал те или иные взгляды на «византийскую» историю… Если византиноведение может теоретически обосновать завоевание Константинополя и Малой Азии, как тут не покровительствовать византиноведению! Оно, действительно, и расцвело в конце XIX в.»
Так крайнее отрицание сменилось, в итоге, другой крайностью – полной апологетикой, почитанием Византии и всего византийского. Весьма редко встречались среди византинистов рубежа ХІХ – XX вв. (равным образом редки они среди российских ученых и ныне) последовательные критики Византийской цивилизации.
Пожалуй, стоит в этом контесте обратить внимание также на мудрое замечание выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского: «Вместе с великими благами, какие принесло нам византийское влияние, мы вынесли из него и один большой недостаток. Источником этого недостатка было одно – излишество самого влияния».
В целом же апология Византии приобретала характер откровенного, неприкрытого почитания, преклонения, граничившего с полным отрицанием всего западного, демократического, либерального.
Но особенно явственно выступала эта апология в геополитических притязаниях Российской империи середины ХІХ – начала XX в. Показательны в этом плане стихи Федора Тютчева, сумевшего поэтической строкой и вереницей образов выразить то, что, пожалуй, не в силах были передать столь ярко кипы официальных документов, политических заявлений и публицистических рассуждений. Так, в стихотворении «Русская география» поэт писал:
Москва и град Петров, и Константинов град —
Вот царства русского заветные столицы…
Но где предел ему? и где его границы…
На север, на восток, на юг и на закат?
Грядущим временам судьбы их обличат…
Так по отношению к византийскому наследию возникало то отношение, которое Борис Кутузов весьма удачно определил как «Византийскую прелесть»: «На языке православных духовных писателей понятие прелесть означает самообольщение, соединенное с бесовским обольщением. История показывает, что в прелесть может впасть не только отдельный человек, но и целый народ, поддавшись необоснованным мессианским чаяниям, мечтам о великой миссии в национальном масштабе».
