«Для цветных». На другом: «Для белых». Я подошел к фонтанчику для цветных и напился.
Потом я отправился к дяде Джеку в Майами-Бич. Я был в таком воодушевлении, что пошел обивать пороги уже на следующий день. Я набрел на маленькую радиостанцию WAHR на Первой улице. Парню, к которому я обратился, очень понравился мой голос. «К нам приходит куча народу, но многие уходят, – сказал он мне. – Пооколачивайся тут какое-то время и получишь первую вакансию, что освободится».
В течение нескольких недель я ходил и смотрел на все, открыв рот. Затаив дыхание, я смотрел, как из телетайпа ползут ленты новостей агентств UPI и AP, и возникало ощущение, что я присутствую при чем-то очень значительном. Майами-Бич был похож на сон. Пальмы, океан… Я помню, как ходил мимо ресторана Joe’s Stone Crab. Это был не просто ресторан, это была главная местная достопримечательность. Когда я приехал туда в 1957-м, он всегда был полон, и люди занимали очередь, чтобы заказать столик на следующий вечер. Я нередко останавливался под окнами, имея лишь несколько долларов в кармане, без всякой надежды поужинать здесь, смотрел на счастливые лица и совершенно не знал, что нужно, чтобы хоть раз попасть туда.
А потом пришел мой звездный час. Утренний эфир вел Том Баэр. Он получал 60 долларов в неделю, но при этом должен был платить 65 долларов алиментов. Он утверждал, что питается кокосами, что падают с деревьев. В конце концов как-то в пятницу он уволился, и директор заявил, что с понедельника я могу приступать к работе.
Мне кажется, все выходные я репетировал. И даже не спал. В понедельник утром я пришел на радиостанцию с записью, которая должна была стать музыкальной заставкой моей передачи:
«Swingin’ Down the Lane» («Вразвалочку по дорожке»).
Директор пригласил меня в кабинет и пожелал удачи.
«Кстати, – сказал он, – под каким именем ты будешь работать?»
«В каком смысле?»
«Ну, ты не можешь быть Ларри Зайгером, – объяснил он. – Это слишком сложно. Люди не смогут ни написать, ни запомнить твое имя. Надо что-то поярче».
У меня не было времени, чтобы понять, плохо это или хорошо и что сказала бы на это моя мать. Эфир начинался через несколько минут. На столе у шефа лежал последний выпуск Miami Herald. На открытой странице была реклама оптовой продажи алкоголя на складе Кинга. Директор бросил на нее взгляд и сказал:
«Кинг! Как тебе Ларри Кинг?»
«Нормально», – ответил я. Я получил шанс, которого не имел права упускать.
«Значит, решили. Назовем “Шоу Ларри Кинга”».
Было почти девять. В девять начинались новости. А через несколько минут должен был состояться дебют «Шоу Ларри Кинга». Я прошел в студию, сел и поставил запись. Новости кончились. Я включил песню, потом сделал музыку тише, чтобы представиться. Открыл рот и… первый раз в жизни не смог выговорить ни слова.
Я вновь прибавил звук… и снова убавил его. Но рот пересох, и с моих губ опять не слетело ни звука.
Не знаю, слышали ли радиослушатели, как стучит мое сердце. Этого момента я ждал всю свою жизнь. И что же? Я снова убавил звук. И вновь не смог выговорить ни слова.
Тут в студию ворвался директор.
«Тут надо говорить!» – прорычал он так, как умеют это делать только начальники. Повернулся, вышел и захлопнул за собой дверь.
Весь дрожа, я склонился к микрофону и проговорил:
«Доброе утро. Это мой самый первый день на радио. Я всегда мечтал попасть в эфир. Я тренировался все выходные. Несколько минут назад я получил свое новое имя. Я заготовил все, но от волнения у меня пересохло в горле. Я очень переживаю. А директор только что ворвался сюда и заявил, что тут надо говорить!»
Вот так 1 мая 1957 года и началась моя карьера. Много лет спустя Артур Годфри сказал мне:
«Единственный секрет в этом деле… что никакого секрета нет!» И он был прав. В тот первый день я получил серьезный урок. Нет никакой хитрости в том, чтобы просто быть самим собой. Кажется, с тех пор я больше никогда не нервничал, выходя в эфир.
Не помню, слышал ли меня тогда дядя Джек и встречался ли я хоть с кем-нибудь, кто слышал мою первую передачу. Это, в общем-то, и неважно. Я был в полном восторге. Мои мечты воплощались. Я не мог дождаться следующего дня, чтобы вернуться в студию, и так продолжалось день ото дня. Я так полюбил эфир, что был готов на всё. И все на станции об этом знали. Что бы ни потребовалось – спорт, новости, все что угодно, – кто-нибудь всегда говорил: «Ларри справится».
Как-то раз заболел ведущий ночного шоу.
«Хочешь поработать всю ночь?» – спросил директор.
«Конечно. С удовольствием».
«Ну ладно, тогда твое время с полуночи до шести утра. Тебе нужно будет проигрывать музыку, немножко поболтать и сказать, что ведущий вернется завтра».
Я заступил на ночную работу. WAHR была маленькой радиостанцией. Ночью здесь никого, кроме меня, не было. Я начал крутить записи, и тут зазвонил телефон.
«WAHR».
Послышался женский голос. Я помню его, как сейчас. Она проговорила:
«Я хочу тебя».
«Простите, что вы сказали?»
«Я хочу тебя!»
Прошло уже много времени с тех пор, как я проиграл Гербу пари, когда не смог выйти с Айрис Зигель из школы Лафайета. Так что в тот момент я подумал: «Вот и парочка дополнительных плюсов, которые дает этот бизнес». И сказал ей: «Я освобождаюсь в шесть!»
Но она заявила: «Нет, так не пойдет. Мне с утра на работу. Ты должен приехать сейчас».
«Но я в эфире!»
«Я живу в одиннадцати кварталах от радиостанции, – она назвала свой адрес. – И я действительно хочу тебя прямо сейчас!»
И не было никакой миссис Горовиц в дверях. Поэтому мои слушатели услышали следующее:
«Ребята, я здесь только на сегодняшнюю ночь. И у меня для вас есть кое-что действительно интересное. Сейчас вы услышите полностью концерт Гарри Белафонте из Карнеги-Холла».
Я поставил пластинку, вскочил в свой потрепанный «Плимут» выпуска 1955 года и помчался к ее дому. У нее горел свет. Она сказала, что дверь будет открыта, и дверь действительно была открыта. Она сидела в комнате в белом белье. Была включена маленькая настольная лампа, так что я с трудом мог различить ее лицо. Радио передавало концерт Гарри Белафонте из Карнеги-Холла. Она распахнула мне свои объятья. Я бросился к ней и прижался к ее щеке, а Белафонте пел «Прощай, Ямайка».
«Туда, где ночи… где ночи… где ночи… где ночи… где ночи…» – Пластинку заело.
Я оттолкнул женщину, вскочил в машину и помчался на станцию. И – это было явно проявление еврейского мазохизма – всю дорогу держал радио включенным. «Где ночи… где ночи… где ночи… где ночи…»
Я был в ужасе. Я ворвался в студию и остановил пластинку. Телефон разрывался от звонков. Я извинялся перед людьми беспрестанно. Но последний звонок мне не забыть никогда. Это был какой-то старый еврей.
