«Вот и «именной» полк Льва Петровича подошел. Самого бы его сюда», – подумалось Ныркову.
Пяток минут посмотрев на неорганизованное движение русских войск, мичман оседлал свою кобылку и неспешным шагом двинулся в сторону Малахова холма, видневшегося к югу от бастиона.
Ехал он недолго. Возможно, вид этого беззаботного всадника оказался обидным для какого-то артиллериста союзников или самоуверенность Ныркова притянула к нему беду, но дурная бомба из тяжелого осадного орудия прилетела не на бастион или на Малахов курган, а к юному мичману. Конечно, скорее всего, неприятельскому артиллеристу что-то, возможно, даже атака русских, помешало прицелиться, и бомба была самая что ни на есть шальная. Но Нырков впоследствии гордо утверждал, что стреляли именно по нему – офицеру, везущему важный приказ. Пойди проверь, так ли это. Бомба была? Была. Никого вокруг не было? Не было. Значит, стреляли именно по нему. Свидетели со второго бастиона могут подтвердить.
Филипп потом никому, кроме Бутырцева, не говорил, что получил сильную контузию, привалился в беспамятстве к холке лошади, и бедное животное с перепугу изо всех сил понесло еле живого наездника по левому краю Килен-балки вверх, туда, где шел ожесточенный бой.
Как лошадь не переломала ноги, несясь вдоль убийственного оврага? Непонятно, почему никто из англичан, на позиции которых она выскочила, не перехватил ее, не взял в плен русского моряка-кавалериста. Но случилось именно так – полуживой Нырков очнулся, сидя верхом, в центре боя.
Солдаты Томского полка дивизии генерала Саймонова шли здесь в штыки на английских пехотинцев бригад генералов Пеннефетера и Кодрингтона. Их встретил разящий огонь британской артиллерии, но томцы лишь сомкнули ряды и пошли дальше на редут. Очумевшая лошадка Ныркова потащилась вслед за русскими. Филипп начал приходить в себя, нащупал в кармане амулет, позволяющий восстановиться, и выпил из него Силу до дна. Голова прояснилась, он смог выпрямиться.
Выпрямился и понял, что из огня взрыва бомбы попал в полымя атаки на вражеский редут. В этот момент его кобылка наконец засипела, выдувая кровавые пузыри из ноздрей, и пала. Моряк еле успел соскочить с тяжело рухнувшей туши.
Дальше Филипп Алексеевич все успевал делать в самый последний момент. Он успел выстрелить из пистолета в бросившегося на него британца. Он успел проскочить пространство перед редутом до того, как орудие, которое, казалось, целилось именно в него, выстрелило. Но оно не выстрелило – вместе с солдатами Филипп ворвался в укрепление и штыком ружья, невесть каким образом оказавшегося у него в руках, лично заколол вражеского артиллериста.
Нырков огляделся – отчаянные томцы добивали артиллерийскую прислугу. Кругом валялись убитые и раненые, русские с англичанами вперемешку. Все были в мокрых тяжелых шинелях – сразу и не отличишь. На фоне стонов, криков боли и ярости слышался чистый звон – несколько солдат заклепывали два захваченных британских орудия.
Где-то в стане противника запели трубы, и их гулко поддержали барабаны. Опытный офицер понял бы, что англичане отнюдь не бежали, не повержены, что сейчас последует контратака на русских. Но петербургский дозорный не был ни опытным, ни пехотным командиром. Он и морским-то офицером был без году неделя.
Филипп совсем забыл о том, что он Иной, что может прямо сейчас воспользоваться еще одним амулетом, который укроет его пологом невидимости. Что можно поставить магический щит – Силы у него сейчас много, что можно если не сбежать, то с достоинством ретироваться с поля боя, вернуться к обязанностям дозорного – стороннего наблюдателя происходящего.
Нырков огляделся – поблизости русских офицеров не было, даже унтеров не осталось среди тех, с кем он шел на редут. Выходило так, что командовать надо ему. И он скомандовал как умел:
– Ребята, сомкни ряды! Заряжай! Цельсь!
Ничего не оставалось, как умереть с честью. Но умирать не хотелось.
* * *
Нырков пришел в себя от жгучей боли в боку, когда четверо солдат-томцев несли его на носилках по старому почтовому тракту вниз к бухте.
– Очнулись, ваше благородие? – спросил его седой дядька-капрал с забинтованной правой рукой.
– Пить… – Филипп еле смог выдавить запекшимися губами незнакомые звуки. Лицо его было мокро, дождь продолжался, но жажда мучила неимоверно. «Опять потерял много крови», – вяло отметил Нырков. Подумал как бы со стороны, не о себе.
– Стой! – скомандовал солдат товарищам. – Ожил наш командир, пить просит. У кого вода есть?
Поднесли флягу к губам, приподняли голову, благодатная жидкость смочила шершавый пересохший язык, живительно наполнила ободранное горло. Филипп поперхнулся, закашлялся. Тут же отдалось новой болью в боку.
– Будет жить, точно! – обрадовался капрал. – Я таких перевидал. Этот жилец, точно говорю.
– Как там… – вяло поинтересовался раненый.
– Светопреставление, – коротко и емко сформулировал ветеран. – Еле отбились, екатеринбуржских в овраг британец опрокинул. Наши, кто жив остался, почитай, все ранетые. Мне вот руку прострелили. Вам, ваше благородие, поклон земной – вовремя вы командовать начали, многие к нам прибились, больше роты, почитай, набралось, а это уже сила.
И наклонившись, добавил шепотом:
– Я тебя, ваше благородие, малость поправил амулетиком, так что не помрешь, Светлый. Да и я еще поживу.
«Оборотень», – понял Нырков, теряя сознание. Но успел сказать:
– Спасибо тебе, братец…
III
Нырков был ранен, когда британцы в кровавой атаке выбили томцев из редута. Русские отступали, огрызаясь огнем и бросаясь в штыки. Потери с обеих сторон были невиданные.
Но битва еще только разгоралась. В тумане из низко осевших облаков Бутырцев вместе с Тарутинским полком к восьми утра взобрался на холмы, стоящие к югу от бухты. Бросились в штыки, вторично взяли вражеский редут и продвинулись до северного края Сапун-горы. Это облегчило положение полков одиннадцатой дивизии. Ее командир, генерал Саймонов, вместе с большим количеством своих офицеров был убит еще в самом начале дела. По сути, полки колонны, в которой был Лев Петрович, выручили зачинщиков дела – полки, в рядах которых бился раненный к тому моменту Нырков.
Но англичане понимали, что им никак нельзя пропустить русских в глубь Инкерманских южных высот, к тылам на Сапун-горе. Они пошли в контратаку на тарутинцев. Опять обагрились штыки и приклады. Бутырцев, не принимавший непосредственного участия в схватках, был завязан в узел неимоверной боли – наблюдение за лихорадочными всплесками магического фона давалось ему нелегко: тут и там получали ранения Иные, срабатывали защитные амулеты и заклинания. Когда погибал Иной, он, вслушивающийся в эту магическую свистопляску, получал жуткий удар по обострившимся нервам. А Иные погибали, погибших было явно больше, чем при Балаклаве.
Совсем худо стало Бутырцеву, когда среди прочего он уловил немой и отчаянный крик оседающего на землю Филиппа. Кто он ему? Обычный молодой русский Светлый из бедных столичных дворян – патриот России, слуга Государю, романтический юноша, мечтающий о подвигах, славе, богатстве, любви. В меру умный, чересчур доверчивый, верящий в идеалы. Немного ловелас, но ради чести дамы готов жизнь отдать. Ненавидящий Темных, из-за козней которых божественный Свет не доходит до всех людей. Вот, поди ты, – прикипел к щенку старый Лев, будто к сыну. И эта дурацкая боль…
