– Ищи тень, уходим! Выкладывайся!
Легко сказать, он свою-то тень никак не мог нащупать. Но вот же она, вот! А сил уже нет…
Нашлись какие-то остатки. В нем, в амулете, в Нектоне. Он рванулся, уже почти выбрался, уже ощутил нормальную ледяную до жути, отрезвляющую воду третьего уровня Сумрака, но натянувшаяся до звона веревка, связывающая его с дельфином, не пускала.
Тогда Ахрон выскреб из себя все, оставив чуть-чуть силенки… на последующий развод, потом же надо будет как-то существовать… надежда жила в нем… и бросил эти поскребыши в веревку.
Медленно захлебываясь в тягучей воде, он тянул и тянул за неподдающуюся веревку. Но наконец она, кажется, пошла… или потянула его за собой. Глаза заволокло серым, и Ахрон отключился.
* * *
Он пришел в себя от холода в воде. Холод сковал его всего, его трясло, но он не мог даже пальцем пошевелить.
Он был в воде, но лежал на чем-то гладком. Вода, обычная соленая морская вода омывала его тело, захлестывала лицо, глаза, забивала ноздри, и Бутырцев судорожно откашливался, захлебываясь вновь.
Стоило ему вывернуть голову, задрать лицо, как ночное небо сверху добавило воды, поливая его мелким дождиком. Одно отличие – вода была пресной, и это показалось Льву Петровичу настолько важным, что он открыл рот шире, стараясь не упустить такую драгоценную вкусную влагу, которую можно было пить!
Шум волн, где-то неподалеку неторопливо тыкающихся в скалы, подсказал Бутырцеву, что берег рядом. Но тот, кто нес его по поверхности моря, развернулся и поплыл вдоль берега, следуя за его изгибами. За очередным поворотом леденящий ветер практически стих, но теплее от этого не стало, тело окоченело напрочь.
Наконец неведомый спаситель добрался до нужного ему места. Он приткнул тело Бутырцева к берегу и шумно заплескался. Потом крепкие руки ухватили потерявшее чувствительность тело под мышками, и мага выволокли на берег. Тут Лев Петрович потерял сознание.
Виделось ему, будто бы лежит он у себя в петербургской квартире на Литейном. Стоит зима, а печка не топлена, комната выстужена, через окно без стекол метель задувает. И ни слугу позвать, чтобы окошко хотя бы подушками заткнул и печь растопил, ни самому заклинание простенькое сотворить. Перина в постели была будто вся из булыжников, одеял нет, а ведь у него их два было, оба на лебяжьем пуху. Да еще плащ был непромокаемый. С башлыком.
Догадался тут Лев, что пришло ему время помирать. Замерзать, как ямщику в метель в чистом поле. Сказать о смерти его предстоящей пришел к нему незнакомый Светлый, который присел рядом с ним, затряс его изо всех сил, склонился над ним, начал тереть больно, да как заорет в лицо ласково так:
– Левушка…
V
– Лев, не дури! Сдохнуть всегда успеешь. Лев, очнись! Ахрон, собака, очнись, – и по щекам его, по щекам. Больно вдруг стало, и вроде кровь с губы разбитой железным вкусом на языке отдалась. «Жив я, что ли? Наверное, жив… – мысли были вялыми. – Третий слой? Выбрались… Холодно-то как… Как же дальше-то карабкаться, сил уже нет…»
– Ожил! Я тебя сейчас разотру, больно будет. – Спаситель перевернул тело Бутырцева, да так неловко, что Лев Петрович лицом к чему-то приложился – не разглядеть в этой дождливой темени.
Предупреждение о боли оказалось никудышным предсказанием. Было не больно, было очень, до невозможности больно. Кто-то с силой мял его руки и ноги, скручивал мышцы, втыкал ему пальцы в спину. Везде, где прикасались руки спасителя, возникала боль. Сначала неспешная, она легко покалывала, потом колола, набирая силы, потом пронзала насквозь. Хотелось криком кричать, но сил хватало только на глухие, задышливые стоны.
– Спасибо, Лев Петрович, вытащил ты меня. На веки вечные тебе обязан. Если бы не твоя веревка, там бы и остался, в море этом затвердевшем, как в гробнице. Я уж и жить не хотел, но ты меня выволок на третий слой. И так мне обидно стало там помирать. Что же это я, думаю? Ты меня вытянул, всех сил лишившись, а мы тут на пару ко дну пойдем, как ракушки безмозглые? Нет, не за тем мы друг за друга держались, чтобы вместе подохнуть, а затем, чтобы плыть свободно. И я вынырнул на второй уровень. Всю Силу, какую накопил за жизнь, в этот нырок вложил. И тебя на веревочке притащил. Со второго-то нас уже, как пробку, на первый выкинуло. Первый – почитай, море родное, плавай, плескайся на здоровье, тут уже и балаклавские скалы рядом. Тут я никому не дам утонуть. Никому из друзей.
Псарас рассказывал, разминая, тиская мокрое тело Бутырцева, разгонял заледеневшую кровь по жилам, согревался сам, выкладываясь на этой работе. Лев Петрович отдавался блаженному теплу, потихоньку входящему в конечности, но понимал только одно: старый перевертыш вытащил его с того света. Что они там забыли, что искали? Что-то важное… наверное…
– Нектон… Зозимос… Ты что-нибудь почувствовал на… мы докуда с тобой… на четвертом слое? – забытые слова вспоминались с трудом, но мозг уже начал беспокоиться, уже сделал первые неверные выводы, уже выдвигал гипотезы и строил планы.
– Там оно, Лев, там. Под стеклом этим погребено. Впаяно в этот лед, не выберется. Ничего сделать не может. Но я его шкурой почуял.
– И что же это? Какое оно? – любопытство разогревало мозг, не давало впасть в спячку.
– Темное. Мощное. На что-то нацеленное. Жалеет, что до цели своей не дотянулось. Но долго не протянет. Задавит его это стекло нечеловеческое. – Грек перестал растирать Бутырцева. – Лев, возьми, прикройся, у тебя из одежды только подштанники и рубашка нательная остались, да сапоги как-то уцелели. Извини, нет у меня ничего больше.
Бутырцев в темноте с трудом разглядел, что полуодетый Зозимос протягивает ему не то старое пальто, не то халат, в котором он пришел на дело.
– Спасибо, друг. Как же ты, зима ведь на дворе? – спросил он одетого в широкие шаровары и длинную вязаную кофту грека.
– Да что мне сделается? Я рому хлебну, что англичане своим солдатам выдают. – Он сунул руку под камень, на который присел, закончив растирать Бутырцева. В руке его оказалась фляга. Сделав пару гулких глотков, он протянул сосуд Льву Петровичу. – Хлебни и ты, прочисти горло. Пальто себе я сейчас выменяю на рыбу у них в лагере.
– Кха-ха… га… – закашлялся Бутырцев, когда по горлу прокатилась ядреная жидкость. Давненько Лев не пил такой крепкой дряни. Да и вообще пил редко, в основном вина к вкусным кушаньям. – Зозимос, где же ты сейчас рыбу возьмешь?
– Как где? Я же этой ночью ходил сеточку свою потаенную проверять, забыл, что ли? Ты же мне помогал. Вот и добыча. – Рыбак усмехнулся, подошел к берегу и потянул за незамеченную Бутырцевым веревку. Из воды показался большой плетеный садок, в нем тут же забились серебристые рыбины.
– Кефаль. Почитай, почти два пуда рыбы. Не только на пальто хватит.
– Ну, ты, брат, силен! – восхитился Бутырцев. – Что же ты скажешь, куда свою одежку дел?
– Барину одному продал. Тот, растяпа, умудрился в лужу с машинным маслом упасть, пальто свое сгоряча с себя содрал, да в бухту выкинул, теперь в нем крабы небось живут. Так что барин мне денег за пальто не пожалел. А я, старый пьяница, денежку-то пропил. Вот теперь рыбу на одежу и вино меняю. – Грек говорил, лукаво поглядывая на Льва Петровича, и так хорошо становилось на душе от его немудреных, но продуманных завирушек, что Бутырцев поверил: все удастся сделать, разобрать, разложить по полочкам и ткнуть виновных носом в вонючую лужу.
