Как-то раз Бутырцев заговорил с Псарасом о том, что неплохо было бы после таких поисков подпитываться в местных местах Силы.
– Не получится, иссякли они, севастопольские закрылись еще до войны. На Малаховом было, в крепости Чембало было, на Монастырской горке в крепости Каламита было, – огорошил грек Льва Петровича. – Последнее, на Бельбеке, аккурат после ноябрьской бури закрылось. Наши сказывают, что два таких источника целехоньки, но французы к ним никого не подпускают. Это на берегу Голубой бухты и в Херсонесе, точно там, где ваш князь Владимир крестился.
– Вот те раз! – Бутырцев настолько изумился, что выразился простодушно, как в детстве.
Что же это получается? Де Сен-Тресси заграбастал два ближайших места Силы, с давних пор известных в окрестностях Севастополя, сидит на них клушей и помалкивает. Ай да друг Шарль!
Лев Петрович стал расспрашивать Зозимоса об этих местах.
Чем славен район далекой от города Голубой бухты, не мог подсказать даже проживший здесь века грек. Припомнил он только то, что Черноморский флот при адмирале Лазареве любил там артиллерийские стрельбы проводить. Проходя мимо скалистых белых известняковых берегов, корабли поочередно палили в них из пушек всего борта, потом разворачивались на противоположный курс, тамошняя роза ветров позволяла ходить вдоль побережья бакштагом и крутым бейдевиндом, и лупили с другого борта залпом в упор «Ах-хах!!!». Глубины в тех местах подходящие, корабли приближались к берегу на расстояние, подобное дистанции между парусниками в сражениях. Высота скальных стенок не превышала высоты мачт, что позволяло артиллеристам удобно пристреливаться по природным «мишеням». Ох и доставалось же этим стенам от русских моряков-артиллеристов! Дельфину в воде было несладко от этакого грохота.
Херсонесское место Силы говорило само за себя – не зря тут греки город возвели, не зря за него потом воевали и тавры, и скифы, и готы, и все прочие приходящие и проходящие. Включая русских, тоже появившихся на этих берегах, но поставивших Севастополь в нескольких верстах восточнее – большому флоту нужен был удобный Большой рейд, как называют Севастопольскую бухту моряки-черноморцы.
– Зозимос, а есть ли источники Силы в дальних окрестностях Севастополя? – как-то полюбопытствовал Нырков, взятый начальником для ведения протокола на встрече с главами Дозоров. Они прогуливались вдоль Балаклавской бухты, наблюдая, как рабочие начинают строить железную дорогу, ведущую к позициям. На грязных берегах бухты тоже кипела работа, их стали застраивать новыми причалами. Сэр Джеймс говорил, что англичане и набережную планируют сделать.
– Даже не знаю, как сейчас дело обстоит… Раньше были, как не быть. И в Инкермане был, еще Климент его открыл. И на Бельбеке был. В горах еще, где монастыри пещерные. В Доросе, столице готско-аланского княжества Феодоро был. Его задолго до готов нашли. Когда я на крымские берега перебрался, мне на него сразу указали. Все, нет его. На Байдарах тоже иссяк. Говорил мне кто-то, что еще до меня прямо посредине Севастопольской бухты был. Но даже не иссяк, просто пропал. Я там плавал, не нашел даже следов.
– В Бахчисарае, поговаривают, есть, – поделился своими познаниями Нырков. Мичман слушал с большим интересом, все больше помалкивая.
II
За последнее время молодой человек сильно повзрослел. Не только окреп телом, но и стал более выдержанным, более уверенным и твердым в высказываниях, не лез попусту в чужие споры. Да и то: не пристало боевому офицеру, на груди которого, если распахнуть шинель, виднелся бант с крестом Святой Анны, трепать языком.
Орден ему, как и многим другим отличившимся офицерам, был пожалован к Рождеству. Сам крест прибыл недавно, и Филипп еще частенько скашивал глаза на грудь, дабы убедиться, что все взаправду, и он – не последний воин в Севастополе.
Еще замечал Бутырцев, что его подопечный выказывал гораздо меньше восторгов. Это старого мага не то чтобы печалило, просто становилось невыносимо грустно при виде того, как огрубляет война душу человека. Душу Иного.
Но был предмет, в адрес которого Нырков восторгов не жалел, на чувства не скупился: Мария Андреевна, Маша, Машенька, дочь капитана второго ранга Пигарева Андрея Сергеевича.
История знакомства молодых людей была проста и для Севастополя обычна. Когда Филиппа после ранения в Инкерманском деле доставили на первый перевязочный пункт, что разместился в Дворянском собрании, он попал в руки матушкиной знакомой по Петербургу Светлой целительницы Лидии Николаевны Кузьминой. Она прибыла вместе с сестрами Крестовоздвиженской общины и к моменту ранения Филиппа уже была в Севастополе. Кузьмина его быстренько подлечила еще до прибытия Бутырцева, которого она тоже знала.
Лидия Петровна даже вздохнула с облегчением, узнав о том, что запрет на применение ее способностей в лечении на дозорного Ныркова не распространяется. Еще мичману показалось, что дама очень рада видеть старого мага. Что ж, он, Светлый, тоже был рад видеть своего Темного начальника.
На следующий день госпожа Кузьмина представила раненым офицерам, лежавшим в комнате госпиталя, свою знакомую из числа городских барышень, вызвавшихся помочь докторам, – дочь морского офицера Марию Андреевну Пигареву.
Филипп увидел огромные серые глаза, глядящие на него, и пропал. Казалось бы, обычная девица, его возраста или чуть моложе, стройная, высокая, в простом ситцевом платье, с тяжелыми темно-русыми косами, свисающими на спину из-под чепца. Но от нее повеяло мирной довоенной жизнью, домом. Она была светлая не по-Иному, она была просто светлым человеком. При виде нее офицеры постарше вспомнили своих жен и дочерей и приободрились. Молодые, даже тяжело раненные, постарались придать себе мужественный вид.
Она смотрела на него, и Филипп уже твердо знал, что это его судьба. Его человеческая судьба.
С тех пор мичман Нырков разрывался между флотской службой, дозорными делами и Машей, которую он хотел видеть каждую минуту своей жизни. Прощаясь с ней, он каждый раз рвал душу, оставляя с Машей ее большую часть.
Молодой человек при первой же возможности спешил заглянуть к своей избраннице в госпиталь, перекинуться хотя бы парой фраз. Если оказывалось, что девушка сейчас дома, то он норовил заглянуть и туда. Обычно Маша отдыхала, устав после тяжких госпитальных трудов. Тогда Филипп через тетушку Аглаиду велел кланяться и старался оставить какой-нибудь скромный гостинец: конфеты, ленту для чепца, связку соленых бычков, которых так простонародно любила Маша.
Чувства молодых людей были взаимными и не остались незамеченными окружающими. Филипп еще и не думал просить руки своей возлюбленной, а окружающие их уже «поженили». Вообще-то юный мичман думал об этом, думал частенько, очень хотел стать официальным женихом. Но война… Вдруг его убьют? Что с того, что он Иной, чуть ли не бессмертный. Сколько Иных уже погибло за более чем полгода войны? Почти полсотни, можно у Льва Петровича уточнить сегодняшние данные.
Бутырцев другой раз, желая подбодрить уставшего после тяжелого дня Ныркова, спрашивал мичмана, как там «капитанская дочка». Спрашивал по-доброму, с интересом. Филипп тут же расцветал улыбкой и готов был говорить о Машеньке часами.
