II
Надо же было такому случиться, что восьмого июня Тотлебен был ранен под все тем же Малаховым. Он спускался к батарее Жерве, желая осмотреть ее и дать приказания по починке. Ранение было «чистое» – пуля насквозь прошила правую ногу ниже колена, не задев кость и не порвав крупные сосуды. Но лекарь так долго ковырялся в ране, отыскивая то ли пулю, то ли клочья материи, что даже палец его в ней застрял. Долго потом не заживала рана главного фортификатора Севастополя, два месяца он проболел в своем домике на Бельбеке. Продолжал издали руководить работами, но без его зоркого глаза и твердой воли на военных советах городские укрепления не были поддержаны должным образом.
Бутырцев рвался исцелить инженера, но Инквизиция сразу заявила, что запрещает помогать столь важной на этой войне персоне, и будет тщательно следить за соблюдением этого запрета.
* * *
Двадцать восьмого июня случилось непоправимое. Нахимов объезжал укрепления, добрался и до Малахова кургана. Под огнем французских штуцерников осмотрел вражеские траншеи и почти закончил свои наблюдения. Его уже почти уговорили пойти на богослужение в честь завтрашнего праздника святых Петра и Павла, тем более что это был день именин адмирала. Но Павел Степанович сердито одернул офицеров и опять поднялся на бруствер. Французы же давно заметили его адмиральские эполеты, да и наличие свиты говорило о том, что на позициях находится большой начальник. Сразу несколько пуль впились в бруствер. Одна штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.
Павел Степанович умер через два дня.
* * *
Знакомая сестра милосердия рассказывала Бутырцеву:
– Во второй комнате стоял его гроб золотой парчи, вокруг много подушек с орденами, в головах три адмиральских флага сгруппированы, а сам он был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопской битвы. По загорелым щекам моряков, которые стояли на часах, текли слезы. Да и с тех пор я не видела ни одного моряка, который бы не сказал, что с радостью лег бы за него.
Лев Петрович переживал утрату молча. Но пулю, сразившую адмирала, искал долго и настойчиво – на той позиции далеко улететь она не могла. Нашел. Следов магии на ней не было. Обычный кусочек свинца со следами смерти.
* * *
Нырков, выбравшийся на похороны любимого командира, не сдерживал слез. И весь город не стыдился оплакивать душу севастопольской обороны.
День похорон был мрачный, тучи покрывали небо, будто сам Сумрак проявил себя в людском мире. Огромная процессия следовала за гробом. Вражеской артиллерии было просто попасть в такое скопище людей. Но союзники не стреляли, они тоже почтили память великого адмирала.
Хоронили в склепе нового и до конца не достроенного Владимирского собора, что возвышался над городом на Центральном холме. Там уже был гроб с телом учителя Нахимова, адмирала Лазарева, сделавшего Черноморский флот и Севастополь тем, чем они сейчас являлись. В том же склепе лежали питомцы Лазарева – адмиралы Корнилов и Истомин.
Совсем недавно, неполных три месяца назад, хоронили Истомина, и Павел Степанович вместе с другими офицерами нес гроб с телом своего боевого товарища и друга. Когда гроб опустили на дно склепа, Павел Степанович сказал: «Есть место еще для одного, лягу хоть в ногах у своих товарищей». Так и лег, свое-то место он Истомину уступил…
* * *
Вечером Бутырцев с Нырковым и другими офицерами наскоро помянули погибшего командира. Лев Петрович припомнил поэтические строки поэта – поручика Кавказской армии:
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря…
– «…И что родному краю Поклон я посылаю», – добавил Филипп и молча выпил горькую чарку.
Подавленным было настроение у всех присутствующих.
– Держись, Филипп, не дай себя убить там, на бастионе. Помни: тебя ждут мать, невеста, друзья. Да и наш нахимовский Дозор еще не окончен, – сказал Бутырцев в тот вечер младшему товарищу перед расставанием.
И подумал: «Нахимовский? Что же, достойное название нашему Дозору. Не посрамить бы имя адмирала».
* * *
В конце июля в Крым прибыло подкрепление – три пехотные дивизии. Государь повелел главнокомандующему князю Горчакову собрать военный совет и «предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне». Ослушаться императора было никак невозможно. Вопреки очевидной бесперспективности нападения на сильно укрепленные позиции противника решили учинить наступление со стороны реки Черной.
Четвертого августа сражение состоялось. Атака русских войск была отбита, и они принуждены были отступить, понеся огромный урон, трупы валялись кучами. Впервые участвовавшие в деле сардинцы были в ужасе от увиденного.
Воюющие стороны остались при своих: защитники города держались на своих позициях, готовые отстаивать Севастополь до последнего человека, союзники не решались на штурм.
«Никому не нужное сражение, столько народа впустую положили», – заметил Будищев главам Дозоров на совещании. «Кто же думал, что русские войска столь безрассудно будут штурмовать высоты вдоль Черной», – заметили ему. Потери среди Иных были только у русских: два солдата-оборотня да пластун-охотник из ведьмаков.
Союзники решили громить оборону и сам город бомбардировками. Пятая усиленная началась пятого августа и длилась по восьмое число. Около восьми сотен орудий почти без перерыва осыпали русские позиции ядрами и гранатами. Участвовали в обстреле и ракетные батареи. Ежедневные потери обороняющихся доходили до тысячи человек, выбывших из строя. С девятого августа огонь несколько ослабел, но все равно гарнизон каждый день недосчитывался пятисот-семисот человек. Это было чудовищно. Так продолжалось до двадцать четвертого августа.
Несмотря на непрекращающийся обстрел, русские строили мост на плотах через Севастопольскую бухту. Сто плотников и сто рабочих непрерывно трудились, возводя плоты-понтоны из огромных бревен, сваленных на северном берегу. Буксирами плоты заводили на места и ставили на якоря, подгоняя друг к другу.
Пятнадцатого августа мост освятили. Стало возможным подвозить припасы в город на фурах без перегрузки. Но редкие смельчаки отваживались на этакое.
Союзники тоже не сидели без работы – вели траншеи к почти разрушенным брустверам русских верков. Кое-где расстояние до вражеских траншей не превышало уже двадцати-тридцати саженей.
Все говорило о том, что союзники готовы пойти на решающий штурм Севастополя.
Бутырцев же был занят Иными заботами – усиленно обдумывал некий рисковый план, связанный с потаенным местом Силы.
Глава 22
I
Двадцать седьмого августа, после четырех суток жесточайшей, шестой по счету бомбардировки Севастополя, союзники пошли на давно ожидаемый приступ. Бомбардировка выбила из рядов защитников города до трех тысяч человек убитыми и ранеными, но сдавать бастионы и верки, даже траншеи, даже отдельные ложементы никто не собирался. Везде штурм был отбит.
