Директор сильно гордился своим выигрышем, и стоило больших усилий упросить его проиграть деньги назад.
К середине ночи обстановка была такая приятная и свободная, как где-нибудь в Малаховке под Москвой.
Два следующих дня мы провели на пляже и вообще всячески красиво отдыхая, посещая маленькие пляжные магазинчики и соседей Маделины, которые проявили к «этим странным, но веселым русским» неподдельный интерес.
Было жарко, кое у кого обгорели плечи, а Саша Градский купил себе красивую шапочку с приделанными к козырьку небольшими ручками и веревочкой. Если дернуть за веревочку, то ручки делали жест, который американцы называют «Fuck off». Дергал он за веревочку часто, несложный механизм быстро сломался, и руки застыли в постоянном жесте, который уже нельзя было ни отменить, ни изменить. Шапочку пришлось снять.
Мы, конечно, не забыли, зачем сюда приехали, и с интервалом в семь минут пытались интересоваться, где сейчас «Марш мира» и как бы нам к нему незаметно примкнуть, а также задавали всякие робкие вопросы по поводу «суточных».
Несчастные Маделина и Тигр смущенно переглядывались, наконец выдали нам долларов по двадцать, чтоб мы себе ни в чем не отказывали.
День на четвертый выяснилась одна любопытная деталь: наши милые хозяева ни о каком «марше» и не слыхали, а просто узнали от каких-то знакомых, что должны приехать русские музыканты, после чего, испытывая здоровый интерес к нашей стране, решили их принять и поближе познакомиться.
Было не очень-то ловко, но вскоре мы-таки нашли этот «Марш мира», а он — нас, и историческая справедливость была восстановлена.
Михаил Шуфутинский был руководителем ансамбля «Лейся, песня» до 1979 года. Руководителем хорошим — в меру жестким, в меру демократичным. Миша закончил дирижерско-хоровое отделение Консерватории и очень хорошо поставил в ансамбле вокал. Отношения были нормальные, коллектив был на подъеме, и ничто не предвещало скорого расставания с руководителем.
Как-то на гастролях я зашел вечером к нему в номер. Миша говорил по телефону с Москвой, и я стал рассеянно перебирать газеты и книги на его тумбочке в надежде найти какой-нибудь детективчик на ночь — и нашел. Книжечка называлась «Овцеводство в Австралии» и содержала ряд интересных сведений о численности и популяциях бараньего поголовья в этой далекой стране.
Так у меня зародилось жуткое подозрение, что Шуфутинский уезжает.
Кстати о самом слове «уезжать»: в те времена этот глагол не требовал дополнения. Не надо было уточнять, куда и зачем. Если говорили, что кто-то уезжает, то всем было совершенно ясно, что конкретный товарищ навсегда покидает Советский Союз ради Израиля, США или Австралии. У Миши с Австралией не сложилось, потому что как раз в тот период австралийцы ввели для эмигрантов возрастной ценз, по которому он с семьей не проходил. Но тогда он еще об этом не знал и на всякий случай интересовался овцеводством.
Через пару месяцев Шу — так его звали друзья — собрал собрание и объявил о своем решении уволиться. Все были в шоке. Такого еще не бывало; был прецедент, когда целый ансамбль «Самоцветы» ушел от руководителя, но наоборот…
Миша объяснил, что он очень устал от поездок, что не имеет возможности посвящать достаточно времени семье, и извинился перед всеми за то, что он, видимо, вынужден будет объявить нас перед руководством подонками и бездельниками для убедительной причины увольнения.
Мы, обалдевшие, дали полное согласие считать нас кем угодно, а руководство реагировало однозначно, тут же предложив разогнать к чертовой матери зарвавшуюся сволочь, но Миша настоял на своем и уволился один.
Он поступил очень мудро и честно, потому что даже через полтора года, когда он уехал, не имея к «Лейся, песня» никакого отношения, у ансамбля были большие неприятности: размагниченные фонограммы, отмененные съемки, несостоявшиеся гастроли.
Где-то году в 84-м, уже в «Машине», после концерта я вошел в наш «Икарус» и, усевшись, услышал из водительского магнитофона развеселую музычку про Брайтон-бич, небоскребы и т. д. — голос был совершенно незнакомый.
Водитель сказал, что это — какой-то Чухатиньский, последний писк эмигрантского творчества.
Я никак не мог себе представить, что это поет Миша, так как еще в «Лейся, песня» он никогда не пел и, раздавая партии вокалистам, всегда предпочитал сыграть мелодию на рояле. Слух у него был отличный, но что-то не то с дикцией, и он даже немного этого стеснялся.
А тут прямо соловьем разливается. Оказалось, что все-таки Шуфутинский. Видимо, это в «Нескучном саду» соловьи не поют, а в «Булонском лесу» поют, да еще как весело!
На протяжении этих лет я слышал, что Миша был сначала в Нью-Йорке, потом переехал в Лос-Анджелес, и у него там какое-то дело, связанное с рестораном: не то у него ресторан, не то он часто туда ходит. Но адреса не было, а повидаться очень хотелось: вот, мол, я в Америке и не сбежал, а так — захотел и приехал.
Как-то, идя по улице, спрашиваю Маделину, не знает ли она такого Шуфутинского? Маделина, жуя резинку, улыбаясь, постреливая глазами и не забывая качать бедрами, подбежала к телефону-автомату, схватила и сунула мне толстенный справочник. Открываю — и между мистерами Шмуцем и Шутцем коричневым по розовому написано: мистер Шуфутинский.
Я позвонил ему, разговаривал с женой, которая меня не узнала, и выяснил, что мистер Миша будет сегодня вечером в ресторане «Атаман», который, собственно, ему и принадлежит.
Ребята все взволновались: некоторые тоже знали Шуфутинского еще по Союзу, а другие — просто от возможности сходить в Америке в ресторан.
Я уже упоминал, что разговаривать с Маделиной было бы трудно, даже если бы она говорила не по-английски, а по-русски, но с такой же пулеметной скоростью и ковбойским акцентом; поэтому приходилось отделываться многозначительным «о, кей».
Кое-как договорились, что она заедет за нами в 6 часов на своей широченной шаланде и отвезет в «Атаман».
Все «почистили перышки» и приоделись во все чистое, чтобы предстать перед «владельцем заводов, газет, пароходов» во всем блеске. Градский долго возился с механизмом шапочки, потом плюнул и надел ради разнообразия не черную, а белую рубашку.
Где-то в половине восьмого я уже стал сильно нервничать, потому что Маделина хотя и была женщиной, но все-таки старалась не опаздывать более чем на час — значит, что-то случилось.
Так оно и было. Вскоре она позвонила (переводил Лэни-Тайгер) и рассказала, «что у машины не было номера, а полиция спрашивает, а машина принадлежит одному другу, а друг уехал неизвестно куда, а полиция машину забрала, а она теперь без машины, а в общем, все о, кей, и через 10 минут она будет».
Действительно, минут через десять Маделина явилась на новом «Мустанге», мы погрузились и поехали.
Поинтересовались, у кого она взяла эту тачку и есть ли на нее документы? Ответ был такой:
— Все есть, все о, кей. Я ее по дороге купила.
