Не раз судьба еще сводила нас,
Но я теперь уже в своей тарелке:
Привет, мужик, который нынче час?
Ну, будь, а то на Ленинском две стрелки.
Не победа, а участие
ХУНВЭЙБИНЫ — участники созданных во время «культурной революции» в Китае отрядов из учащихся средних школ и студентов для расправы с неугодными политическими деятелями.
(Малый энциклопедический словарь)
Он стоит, стоит за спиной десять минут, пятнадцать минут, потом замахнется, но не бьет (а лучше бы ударил).
— Это не работа, Хунвэйбин, а мудовые рыдания. У тебя под что руки заточены?!.
Потом он обычно отбирал напильник, давал вместо него другой, побольше.
— Вот тебе напильник «стахановский» по руке, и хуярь, а то знаешь как оно бывает!
Так говорил красавец-бригадир Пузырев своему молодому ученику слесарю Хунвэйбину.
Хунвэйбин работал на «почтовом ящике», каким-то боком связанном с космическим производством, но не напрямую, а косвенно, и еще учился на вечернем отделении юридического факультета МГУ.
На работе он скрывал по возможности, что «на мента учится», а в университете не афишировал, что работает слесарем, а не в милиции или суде. Да и работал он только для того, чтобы не забрали в армию, потому как «ящик» давал броню.
Хунвэйбин носил сравнительно длинную прическу, на которую неодобрительно посматривали преподаватели, но ничего не говорили, возможно, считая, что это — один из секретов его службы. Зато на заводе реагировали не так демократично.
Относясь с извечной пролетарской ненавистью и подозрительностью к учащимся в институтах «волосатикам», администрация «ящика» чинила им всяческие препятствия: загружала сверхурочной работой и не отпускала на экзамены и зачеты, пускаясь в долгие демагогические рассуждения о том, что будущее принадлежит рабочему классу.
В доказательство приводилась выдержка из доклада Брежнева: «На ближайшие 60 лет будущее будет принадлежать рабочему классу».
Как ни странно, находились индивидуумы, которые смотрели вперед дальше, чем на шестьдесят лет, и, собираясь все-таки шестьдесят лет проработать рабочими, на шестьдесят первом перед смертью хотели побыть инженерами, адвокатами и другими малопочитаемыми людьми.
Хунвэйбин, похоже, относился к их числу и мало осознавал, что, работая вот уже полгода, имеет впереди пятьдесят девять с половиной лет для того, чтобы проверить правоту Леонида Ильича.
На заводе волевым решением какого-то козла был принят порядок не выдавать молодежи зарплату, если длина их волос превышала четыре сантиметра, а у нашего героя было аж шесть. Стричься он никак не хотел и вот уже седьмой месяц денег не получал, видимо, собираясь в один прекрасный день побриться наголо, забрать с «депонента» все свои бабки и стать мультимиллионером.
Остальные рабочие его бригады, во главе с бригадиром Пузыревым, считали его чокнутым бессребреником и за предполагаемую бедность прозвали китайским Хунвэйбином, или сокращенно — Бином.
На самом деле единственное, что связывало Бина с Китаем, — это был дорогой китайский халат, в котором в свободное от пролетарского самоусовершенствования время он разгуливал по своей убогой четырехкомнатной квартирке.
За рутиной и ежедневными заданиями все быстро забыли настоящее его имя и фамилию, и полковники в отделе кадров перенесли ударение в слове Хунвэйбин на букву «э», моментально превратив этого светловолосого и голубоглазого парня в татарина.
У себя в бригаде Бин намекнул, что учится в строительном институте, а по мнению работяг, строители если и ушли от рабочих, то очень недалеко. Поэтому откровенной ненависти к нему никто не испытывал и Бину удавалось пока сохранять свое странное инкогнито, тем более что отдел кадров, где все-таки о нем кое-что знали, находился совсем в другом районе Москвы.
Кроме того, что будущее принадлежит рабочему классу, Бин узнал на заводе еще очень много нового.
Так, например, обыкновенную резку уплотняющей резины бригадир Пузырев с нездоровым бригадирским пафосом именовал «резонансом», а стряхивание металлической стружки с рабочего верстака — «стряхнином».
Работа самого Пузырева называлась «стахановской», а неумелого Бина — «мудовыми рыданиями» или «хуем груш околачиванием». Короче, век живи — век учись.
Несмотря на короткий стаж и потенциальное высшее образование, Хунвэйбин в цеховых кругах пользовался некоторым уважением как изучающий иностранный язык и разные другие науки, поэтому в качестве третейского судьи часто привлекался как последняя инстанция в самых невероятных спорах.
Слесари вели жизнь насыщенную, диапазон их интересов был широк, а предмет спора мог варьироваться от счета в завтрашнем хоккейном матче до точной формулы рибонуклеиновой кислоты.
Однажды, после полуторачасовых криков, включающих в себя упоминания родственников и щедрые обещания исправить при помощи железного кулака ошибку матери-природы, к верстаку Бина подошли в сопровождении сочувствующих пятеро спорщиков.
— Слышь, Хунвэйбин, ты ж в языках образованный.
После долгого сумбурного объяснения, чуть было не перешедшего в исправление ошибок природы, выяснилось, что двое из пятерых готовы поклясться на напильниках, что испанский лозунг «Но пасаран» переводится как «Родина или смерть!». Трое же других знатоков республиканского движения с молоком матери впитали, что «Но пасаран» — это «Все — на баррикады!».
Причем более удачливые испановеды получали в награду хорошую бутылку водки, которую проигравшая команда должна была купить во время приближающегося уже обеда.
Бин был смущен. Еще со школы он помнил, что смелый лозунг «Но пасаран» означает: «Они не пройдут», — так говорили, подняв кулак, республиканцы в 1937 году, имея в виду фашистов. О чем он и сообщил изумленной и растерянной публике.
Но обед был близок, а выпить хотелось очень, поэтому, немного посовещавшись, обе партии приступили к Хунвэйбину с требованием отдать предпочтение одной из версий.
— Нам выпить-то надо, — говорили они с надрывом, — к чему все-таки ближе: к «баррикадам» или к «смерть Родине»?
И те, и другие при этом делали Бину доверительные знаки, косвенно обещавшие в случае именно их победы присоединить «судью» к призовой бутылке.
Бин и вообще-то был далеко не дурак, а выпить — особенно, поэтому надо ли объяснять, что после недолгих подсчетов лозунг «Родина или смерть» показался ему наиболее точной интерпретацией оригинала.
В другой раз предметом спора стало изготовление новогоднего номера стенной газеты.
Уже лет семь по крайней мере мастер Тепляков рассказывал направо и налево о том, какую шикарную и остроумную стенгазету он сделал в свое время в пионерлагере.
