Когда 20 мая 1874 года американский коммерсант с семитскими корнями Леви Страусс выпустил в продажу первую партию синих проклепанных ковбойско-старательских брюк из плотной ткани «деним», ему и в голову не могло прийти, что в будущем здоровое желание советских людей приобщиться к хипповому заджинсованному стилю приведет к развитию новых рыночных отношений. А потом и к формированию современной экономики в далекой от Штатов заснеженной России.
Было бы преувеличением утверждать, что именно «Битлз» познакомили нашу молодежь с джинсовой модой. Но так уж исторически сложилось, что пацифистские идеи, идеи хиппи, проповедуемые ливерпульской четверкой, отождествлялись у нас с определенным имиджем, основу которого составляли джинсы.
Джинсы в семидесятые годы стали символом, опознавательным знаком, неким паролем, по которому можно было легко узнать своих. «Левые» люди джинсов не носят!» — так констатировали ситуацию на «Психодроме» (в садике перед старым зданием МГУ на Манежной), на «Маяке» (площади Маяковского) и в метрошном переходе станции «Проспект Маркса», то есть в «трубе».
Впервые тоненькие джинсовые ручейки стали собираться в ощутимый поток при помощи наших польских братьев. Поляки всегда славились своей предприимчивостью, вот и потянулись из Польши по железной дороге с проводниками или со специальными гонцами, которых лет через двадцать назовут челноками, тючки и упаковочки с поддельными и «родными» джинсовыми красотами. На границе вопросы решались легко: пара блоков сигарет, бутылка виски — и джинсам присваивалась категория рабочей одежды, так необходимой на всесоюзных ударных стройках. Но «недолго музыка играла»: очень скоро ежесуточный приход польского экспресса «Полонез» превратился в персональный профессиональный праздник правоохранительных органов. Бывали случаи, когда милиция снимала на вокзале более тысячи штук штанов с одного поезда. Гонцов даже не задерживали — просто все отбирали.
В свободной продаже конфискованные джинсы в то время ни разу не появились. Собирать отобранное в кучи и сжигать наподобие наркотиков компетентные органы еще не додумались, — и что милиция делала с польским конфискатом — уму непостижимо!
До сих пор точно не установлено, по какой причине скорый поезд Варшава — Москва особенно замедлял свой ход как раз в этом месте — за 2–3 километра до Белорусского вокзала. Может быть, на это порою влияли некие незначительные денежные суммы, стимулирующие машинистов, но скорее всего состав просто планово снижал скорость в черте города на подходе к вокзалу. Факт остается фактом: до конкретного перрона Белорусского вокзала джинсы доезжать перестали. Все выбрасывалось из вагонных окон в районе платформы Беговая.
Наряду с еще новой тогда профессией гонец появилась не менее уникальная — ловец.
Тюки со штанами еще в Варшаве стали паковать в соответствии с так называемым беговым стандартом: ширина до метра, длина значения не имела, а вот толщина не должна была быть более 24 см, иначе тюки не проходили в вагонную форточку.
В тюк обычно укладывали 10–15 пар штанов среднего размера, оборачивали толстой коричневой почтовой бумагой и очень плотно завязывали. К каждому тюку приделывался прицеп — отдельная пачка с одной парой джинсов ходового размера. Это был сувенир для куратора из МВД. Почти каждый ловец имел куратора, который являлся к приходу скорого Варшава — Москва как на работу.
Ловцы располагались вдоль железнодорожного полотна, каждый знал нужный ему вагон и сам имел опознавательный знак, если лично не был знаком с гонцом. Зимой, когда рано темнело, иногда происходили инциденты — ловцы ловили не свое. Но очень скоро три мощных прожектора, не горевших чуть ли не с войны, осветили темный участок «джинсового перегона».
Железнодорожное начальство терялось в догадках.
Чтобы не возить далеко и не таскаться по Москве с товаром, предприниматели начали снимать квартиры и комнаты для хранения вещей в непосредственной близости от места сброса. Туда же позже стали подтягиваться и перекупщики. Так образовался «всесоюзный джинсовый магазин» — Беговая.
Но в таком, можно сказать, промышленном масштабе джинсовые поступления наладились уже позже. Сначала Россию одевала фарцовка. Как ни странно, но общий язык с интуристами в этом смысле первыми нашли не представители сильной половины советского человечества, а продвинутые городские девчонки, мечтавшие приодеться и быстро выучившие одну и ту же фразу на разных наречиях.
Иле то коштуе? Кванте косто? Комбьен са? Ви дас костен? Хау мач? Наконец — сколько стоит? — спрашивали у пшеков (поляков), алюр (итальянцев), френчей (французов), бундесов (немцев), бритишей (англичан), турмолаев (финнов) и стейтсов (редко попадавшихся американцев).
Чаще всего вопрос носил формальный характер — денег у девчонок не было, да и коли нашлись бы, фирмачам совершенно не на что было бы их потратить. Заграничные шмотки менялись на разную русскую экзотику — чаще на безобидную икру, матрешек, пуховые платки, ушанки, хохлому; реже — на более криминальный русский антиквариат или иконы, прочно вошедшие в моду на Западе. Предлагать в качестве продукта обмена свои молодые крепкие тела девчонки еще не решались: дело это в те годы было трудоемкое, связанное с проходом в интуристовские гостиницы, тогда как поменять баночку икры на двадцать шелковых платков можно было и на улице.
К середине семидесятых годов в Москве функционировало несколько основных мест, около которых можно было приобрести нафарцованные или привезенные джинсы и другие товары заграничного потребления: комиссионный (или как говорили — «комок») у Планетария, комок на Комсомольском проспекте, на самой Беговой, а также какое-то количество так называемых точек вроде Уголка — пятачка перед музыкальным магазином на Неглинной.
Уголок этот начинался как единственное в Москве место, где можно было купить приличные музыкальные инструменты и аппаратуру. Позже предлагаемый ассортимент расширился до того, что там стало возможным купить ВСЕ. С утра до вечера перед магазином клубилась небольшая толпа продавцов и покупателей. Рядом находился удобный теплый подъезд, где принесенный на продажу товар можно было рассмотреть и опробовать. Контингент продавцов на Уголке отличался завидным постоянством, чужаков не очень-то пускали, все знали друг друга в лицо. Знали в лицо и постоянных кураторов от милиции. И те, и другие нагуливали благосостояние от своей взаимности, мирно сосуществовали и старились вместе на Уголке на протяжении лет двадцати. Иногда, правда, какой-нибудь зарвавшийся продавец выпадал из процесса годика на полтора, но неизменно возвращался на точку, поумневший и с восстановленным чувством почтения к кураторам.
Канули в Лету времена дефицита, и надобность в точках отпала, но люди с памятью, проходя иногда мимо Уголка, могут наблюдать пару-тройку постаревших спекулянтов, забредающих на старое место работы постоять и обменяться новостями.
Говорили так: «Уголок напоит, Уголок накормит!»
Еще одна знаменитая точка — женский общественный туалет на углу той же Неглинной и Кузнецкого Моста, где в основном продавались вещи сугубо нафарцованные, еще с утра украшавшие тела заезжих иностранцев.
