«А вдруг, — думаю, — они все от чистого сердца? Да нет, не может быть!»
И так меня трусость собственная заела, что на «нерве» подошел к трем бугаям — у них на парапете аж фужеры стоят, так они плотно устроились. «Дайте, дайте, — говорю, — ребята, выпить. Из Москвы я, из Москвы!»
Они говорят: «На! Мы так и подумали!»
Выпил. Стал анализировать.
Короче, за двенадцать минут мне, фигурально говоря, три раза предложили облагородиться. В Москве в 24.10 у метро за двенадцать минут три раза по репе могут настучать, а тут это. Опять стало обидно.
Утром с Димой перед съемкой решили позавтракать. Времени — 10. Перешли канал — на той стороне симпатичная блинная расположилась, но подошли ближе, а на дверях написано «с 11 до 20». Я решил, что ловить тут нечего, потому что у нас всего полчаса — до открытия не дотянем. Но Дима — человек молодой, горячий. По морде получить тряпкой питерской не боится. Вот он и давай в дверь стучать: увидел в стекло внутри какие-то тени. Открывает типичная женщина, причем именно с тряпкой. Дима спрашивает вежливо — типа нельзя ли у вас тут пожрать. Баба тряпкой взмахнула, обернулась внутрь в темноту да как закричит: «Нинка! Нинка! Подь сюда!» Я на всякий случай отодвинулся. Появилась мускулистая Нинка. «Нин, у нас есть чего готовое?» — «Ну… блины с грибами есть. И с мясом, заходите, ребята».
Мы робко зашли, ждем подвоха, но сели. Нинка принесла две порции отличных блинов, салатики там всякие, а Дима разошелся и даже пирожное заказал. А ведь мы вчера выпивали — по полтинничку очень не повредило бы, но в меню только одно пиво. Да и вообще мы тут на птичьих правах. Димке в состоянии крайней питерской эйфории такие сомнения чужды, он поэтому без столичных обиняков спрашивает: «Милая, а как у нас насчет этого дела?» — и делает всем понятный жест. Нинка даже не ударила. Просто сказала с сожалением, что у них только пиво, а до ближайшей рюмочной всего пять минут ходу, а если бегом кинуться, то и две. Потом посмотрела на нас повнимательнее, сжалилась: «Здесь за углом и магазин есть, сейчас работает, добегите, возьмите. Я вам здесь разрешу». Мы ответили, что, мол, не местные, что, мол, ходить туда-сюда за незнакомый угол нам не след, — в общем, жалко очень. Она махнула рукой, достала из-под прилавка графинчик, две рюмки. «Только, — излагает, — есть у меня одно условие». — Я радостно полез за деньгами. Она говорит: — «Не бу-я-нить!» Что ж, никто и не собирался.
Вечером нам предстояло переночевать в комнате у Диминого товарища, который как раз сегодня уезжал в Москву. Днем мы заехали к нему в старую коммунальную квартиру, подлежащую вскоре расселению. Комнат семь-девять, потолки — метров пять (ей-богу), общая площадь около 150. Скоро ремонт, а потом олигарх поселится со всеми вытекающими. А пока Димин друг нас с жильцами знакомит, — мы вернуться должны часа в 2 ночи, потому что к Коле Васину собрались — главному битломану страны. Всю жизнь Коля собирает всякие битловские реликвии, его коллекции мог бы позавидовать музей «Битлз» в Ливерпуле. Преодолевая бесчисленные препятствия, неведомо где набирая деньги, Коля семь раз ездил в Англию, но как говорится — ни разу дома не застал. В общем, у Васина будет что посмотреть и о чем поговорить. Так что надолго затянуться может. Вот мы и тренируемся наружную дверь открывать. Замку лет сто, так что можно облажаться. А чтобы ночью к Серегиной комнате в темноте по почти тридцатиметровому коридору проскользнуть и никого не потревожить, мы специальные учения проводим. Стараемся ни за велосипед на стене, ни за корыто, ни за многочисленные тумбочки не цепляться. Учения Анна Леонардовна проводит — строгая и очень ответственная квартиросъемщица. Она до этого всех жильцов построила, Сергей нас представил, коротко про Маккартни упомянул, паспорта наши показал и т. д. Жильцы моментально перессорились: одни говорили, что нас гнать надо немедленно, другие — что стремглав прописать. Сергею даже пальцем грозили. Мы решили, что без крайней нужды туда ночевать не попремся. Хотя то, что они двери свои не запирают, а если запирают, то ключи кладут на кухне на видном месте, как-то по-хорошему порадовало.
Потом поехали в Манеж. Туда (опять же по слухам) должен был скоро Маккартни приехать — открывать благотворительный фонд для музыкально одаренных детей-сирот. Помещение оцеплено. Ни пройти, ни проехать. Говорят, что уже охранники Пола приезжали и стоящие в зале микрофоны специальными датчиками на присутствие яда проверили. Что же делать-то?!
У нас две камеры. Снимать, оказывается нигде нельзя. Я стал метаться, искать какое-нибудь начальство. Наконец кто-то сказал, что хозяин Манежа вон в том джипе на набережной сидит, сейчас уже уезжать собирается. Действительно, уже движок завел и стекла поднимает. Коротко стриженный, в цепурах и перстнях, посмотрел на меня, как на слякоть. Я к нему пристал на предмет снять. Он долго хохотал, изображая разработанными пальцами разные сложные фигуры, — короче, отказал наотрез.
— Да поймите вы, — давил я ему на сознание, — ну и что, что англичане сами снимают! Нам же они не продадут, а уж если сподобятся, то за такие сумасшедшие деньги, что никто не купит. Наши люди сорок лет ждали! Вы же русский человек?!
— Нет, — он говорит, — меня Ринат зовут.
— Я ведь из Москвы притащился. А родился сам в Питере. Москва — дрянь городишко, и люди гнилые.
Он двигатель заглушил, на часы посмотрел: «Пойдем со мной скорее», — и мы пошли вдоль длинного здания Манежа, сверкающего свежей краской. Подошли к торцу. Торец, правда, по виду последний раз в семнадцатом веке ремонтировался, но что ж я, не понимаю? Про потемкинские деревни не раз слыхать приходилось. Ринат позвал какую-то голимую Нюру, та притащила два ящика и пристроила их под слуховым оконцем, забитым еще в сорок втором блокадном.
— Да вы что?! Нипочем мы с «Бетакамом» в такую дырку не пролезем! Да и высоко!
Он меня не слушает, приказывает еще и доски с окна оторвать. Я еще какое-то время пораспинался, потом подумал — а вдруг это окошко прямо в зал выходит? Тогда мы бы прямо с улицы могли снять. А Ринат меня уже в зал потащил.
— Вот кладовка за шторкой. Бери своих с аппаратурой и полезайте туда. Вылезете, когда все начнется. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Если вас англичане поймают, говорите, что через то окно пробрались, — и звякнул браслетом в каменном монголо-татарском рукопожатии.
Сняли все и даже больше.
Вечером поехали к Васину. Он сегодня впервые увидел Пола живьем, поцеловал ему руку и вручил письмо и медаль. С Колей разговаривали и снимали его как раз до тех самых двух часов ночи. В общем, много мы в этот день сделали полезного, вот только поесть забыли. Машина уже отпущена. Рядом с местом нашей ночевки ничего ночного не просматривается. Плюнули и потащились по широкой лестнице наверх в Серегину коммуналку. Я злой и голодный как собака, наверное ежа бы слопал — так жрать да пить хочется. Вода из-под крана невкусная, да и вообще сомнительная (я днем проверял), так что жажда еще сильнее обуяла. В коридоре в темноте зацепили и велосипед, и корыто, и тумбочки. Даже сундук попался, которого вроде днем не было, — грохнуло, как при землетрясении. Соседи со свечами стали в ночнушках легкими тенями туда-сюда шастать, укоризненно в нашу сторону молчать, создавать вокруг нас атмосферу неприятия и враждебности. Но мне уже все равно было — две мысли покоя не давали: есть у нас в комнате холодильник и есть ли что-нибудь в этом холодильнике. Наконец добрались до комнаты. Включили свет: там развал, как после обыска. Оставь надежды всяк туда входящий! Димин друг — человек богемный, ждать от него холодильникового изобилия не приходилось. И точно: пусто. Нет, водка-то у нас с собой была, но даже глотка воды к этой водке не было. Я огляделся: что-то в комнатном натюрморте диссонировало. Кажется, вот эта уж больно аккуратно топорщащаяся на столе салфетка. Сорвал я ее дрожащей рукой, а там:
