— Посчитай-ка нам, а то потом сам понимаешь…
— Уже, — потупился Никита.
— Ну и сколько?!!
Тут Никита повел себя странно: через толстую дубовую дверь с полукруглым верхом он отступил в коридор и, прикрывая за собой створку, пискнул в оставшуюся щелочку: «Пятьсот!» И сразу сломя голову посыпался вниз по лестнице, на ходу доставая ключи от зарешеченного гардероба.
Толстый деревянный стол (прообраз моего кухонного) был не меньше шести метров в длину. Каким образом такой крупненький парнище после озвучивания суммы счета в одну секунду перелетел через «поляну» к дверям и бросился за Никитой, мог бы объяснить только Бэтмен, но «до него» тогда было еще лет пятнадцать-семнадцать.
Воспользовавшись суматохой, я выскочил в коридор. Внизу в гардеробе слышался неясный шум столкновения двух танков. Я перегнулся через перила: за запертой чугунной решеткой почти пустого гардероба, вжавшись в стену и закрыв глаза, стоял среди висящего на вешалке единственного плаща бледный как смерть Никита. Бугай, просунув руки через прутья, как раненый кит, бился о решетку, изо всех сил пытаясь дотянуться до перепуганного халдея. Не хватало сантиметров пяти. Никита что-то бормотал — наверное, молитву. Я прислушался: «Триста девяносто… ладно, триста восемьдесят… ладно, триста семьдесят четыре двадцать… Это даже без процентов за обслуживание!!!»
Услышав последнюю цифру, клиент внезапно успокоился, одернул манжеты, достал бумажник и сунул Никите несколько купюр с мелочью. Потом начал, насвистывая, подниматься. Я кинулся в сторону ожидавшего меня оркестра и, еще не добежав до барабанов, дал отсчет для следующей песни. Хотя и не знал, что они собирались играть.
Без пятнадцати двенадцать забежал гаишник Пиявка. Разменять полтинник. Вот уже полгода как они со сменщиком в свободное время ставили на выезде со стоянки ресторана переносную ментовскую будку с легким шлагбаумом. Пьяный ты или не пьяный, а двадцать рублей на выезде положи! Пиявка был честным человеком и за двадцатку подробно рассказывал вдрызг бухому водителю, как поспособнее объехать ближайший пост ГАИ на въезде в Москву. А вот сменщик его подлец Рухоль деньги брал, а потом мог и позвонить на пост: идет, мол, к вам по объезду сладкая серая «Волга» № такой-то такой-то. Пакуйте!
Те и паковали, а часть барыша потом этому Рухолю отстегивали. Я же говорю, подлец он был. А Пиявка наоборот — хороший мент, открытая душа, — и мы в конце текущей лезгинки «сыграли для него первый куплет «Наша служба и опасна и трудна…».
В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж больно похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что просто так музыканты ночью по ресторанам не ходят.
— Звездинский, — тихо сказал Гриша, кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под темных очков.
Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину, Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещенный, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные «ночники» по четвертаку с носа. «Где сегодня Звездинский?» — спрашивала где-нибудь в «Интуристе» друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив ответ, например: «в «Пилоте», ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе «Пилот» — внешне темное и как будто вымершее еще год назад. На условный стук «Там-та-та-та-та! Та-та́!» открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через темный кухонный коридор попадали в ярко освещенный зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 р.20 к.) и шоколадку «Аленка» (1 р.10 к.). На оставшиеся 19 р. 70 к. можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью еще с недельку рассказывать, как Серега Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтером в Доме на Набережной.
В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает себе постоянную точку.
Вся троица озиралась по сторонам и не спешила делать заказ подскочившему к ним Арвиду. Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников. Тот подошел к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей попросил стоявшего с краю Саху сыграть композицию Джона Маклафлина «Move on». Маклафлин — один из самых техничных гитаристов мира — как-то рассказывал своим друзьям, что записал «Move on» экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы его повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.
Мы смотрели на Саху. Наш гитарист — ресторанный лабух из Харькова — ни о каком Звездинском, а тем паче Маклафлине слыхом не слыхивал. Единственное, что Саху интересовало — не мент ли этот вахлак в кожаной куртке. Поэтому он держал полтинник в непосредственной близости от своего ротового отверстия, чтобы в случае малейшей тревоги зажевать деньгу и проглотить. Вскрывать живого человека, дабы доказать, что он помимо своих зарплатных ста двадцати рублей берет еще и левые бабки, обэхаэсэсники еще не решались.
Удостоверившись, что «кожаный» не лезет в карман за роковым удостоверением, Саха, не оставляя отпечатков, на всякий случай все-таки за спиной передал деньги Петьке, тот — Гришке, а у Гришки в руках они сами собой растворились — первый и главный фокус, которому учатся, вступая на ресторанную сцену.
Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять «Мувон» на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновленную «Палому», прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.
Минут через сорок, когда мы как раз по пятому разу играли «Шалахо», они снова появились в зале, душевно попрощались с провожавшим их Тенгизом и отбыли в теплую летнюю ночь.
На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь «Поручика Голицына» в раскрученном и модном ресторане «Старый замок»?
Клим (из романа «Будни волшебника»)
Язык — вот что объединяет, но порой и разъединяет людей.
(Иероним фон Мюнхаузен)
В Петрозаводск меня тогда Клим заманил. Я на подъем-то легкий. Пришел как-то домой, а у двери на лестнице Клим сидит, меня дожидается. Правда, здорово, когда у тебя есть такой вот Клим?! Пришел он, значит, сразу на кухню, достал из трубного футляра (он вообще-то трубач) вишневый ликер и два пирожных из кулинарии ресторана «Прага» и за каких-то пятьдесят минут из всего из этого накрыл стол. Клим — самый обстоятельный из всех людей, каких я знаю. Нет-нет — его никак нельзя было уподобить тем дуракам, у которых семь пятниц на неделе. У Клима их не меньше одиннадцати. Надо бы, кстати, ему позвонить, что-то соскучился. Так вот, обстоятельный он такой, что просто оторопь берет. Там, где обычный человек три слова скажет, Клим полчаса будет вкручивать, да так, чтобы у собеседника до самого сердца дошло, до самых печенок-селезенок. И заканчивает только тогда, когда того, бедного, совсем уже рвать начинает. А чтобы бедняга не сбежал, Клим его обычно левой рукой за рукав придерживает, а указательным пальцем правой беспрерывно к себе приманивает, и если совсем уже лох попадается и по знаку этого пальца начинает действительно придвигаться, то кладет в результате голову ему на плечо. Одним словом, Клим при всех его неоспоримых достоинствах являет собой такой тип человека, какой в узких заинтересованных кругах называется «достоевским». Видимо, за неназойливые душевные качества самого Федор Михалыча.
