Я и приехал-то из Хабаровска только сегодня часов в восемь вечера, устал как собака и мечтал только до кровати добраться, да нет — звонят.
ОНИ, видите ли, сидят на квартире и пьют, а без меня — ну никак не возможно. И девчонки в трубку орут: «Максим! Хватай быстрей в ларьке две и пулей сюда!» То есть практически стремглав.
Вот это мне уже нравится! Я, значит, ни о чем таком плохом не думал, приехал, хотел отдохнуть, обижать друзей не собирался, да и вообще с утра пальцем никого не тронул, а получаюсь просто какой-то подлец. А с другой стороны, приятно, что во мне у всех такая нужда.
Ну что было делать?! Записал адрес какой-то шестиэтажный: «Чертаново, потом направо вниз, затем на юго-восток, вброд через речку и спросить Мишу».
Лифт, конечно, не работает, по лестнице поднимаюсь с бумажкой в зубах и с сумкой, навстречу мужик с собакой, похожей на свинью. Собака дружелюбная, хвостом машет, лизнула мне руку, за икру тяпнула — я дернулся, естественно.
— Одна звенеть не может, а две звенят не так, — мужик говорит, профессионально прислушавшись к звукам в моей сумке, но ошибается, гад, потому что две-то, конечно, есть, но третья — это просто персиковый сок, который я по дороге зацепил.
Тут свинья еще раз меня тяпнула. Мужик говорит: «Макс, фу! Ну что ты жрешь всякую гадость!»
Это немного заело — я уже давно старался дешевую водку не покупать.
А мужик опять: «Макс, сидеть! Стервец ты этакий!»
Сел я на ступени и, уже сидя, ему бутылки показываю, что, мол, гадость не употребляем. Но он, ненормальный, почему-то дальше почти бегом побежал.
Наконец добрался до облупленной двери без звонка. Стою, радуюсь, как меня все ждут, а я — вот он — он. Пригладил волосы, рубашку поправил, постучался. Ни ответа, ни привета. Дверь вроде приоткрыта, но что-то боязно — вдруг перепутал. Приварит мне сейчас в курятник какой-нибудь честный чертановский человек, но прислушался — кажется, музычка знакомая за дверью тихонько орет, рискнул и вошел.
Квартирка-то однокомнатная и судя по обстановке — «мебельному гарнитуру в стиле Людовика Четырнадцатого», газетам там рваным да стеклотаре в ассортименте — явно съемная.
Яркая лампочка горит, но ощущения и запах все равно как в темной подворотне. Пара моих знакомых валяются прямо на полу — пузыри пускают, а их помойные «дульцинеи» на бывшем диване в объятиях беспринципного чертановского Морфея довольно-таки нагло пребывают.
Пытался будить их по-разному — куда там, бесполезно. Потом вспомнил, как у нас в армии старшина Турумбаев эти вопросы решал, да как заору: «А ну-ка всем встават, товарища солдата! Подъем была?! Кому спим, ибаный морда?!»
Тут уж они вскочили как ошпаренные, а один по поводу моего приезда так от радости зашелся, что левый глаз приоткрыл и говорит: «А я думал, ты не приедешь!»
Конечно же, при таких делах я от злости забился в пароксизме, как старый отбойный молоток, — считать-то хорошо умею: по всему видно, они, гады, даже девушки для меня не припасли, и я, не говоря ни слова, хвать у этого Мишки из кармана каких-то денег на обратное такси и сразу на кухню — воды на дорожку глотнуть, а там как раз ОН со своим указательным пальцем.
Показывает рукой на табурет, садись, мол, а в стакан единственный, демонстрируя известное только знатокам свойство поверхностного натяжения, наливает это самое.
За моей спиной в «апартаментах» стук бильярдный раздался — это мои дружки, головами ударившись, спать опять повалились.
Я в комнату вернулся на секундочку, стакан второй с пола подобрал, потому что гигиену люблю больше, чем Ломоносов учиться, — а то бог его знает, может, у него непорядок какой? Иначе с чего бы это он такой толстый, да еще лыбится, как упитыш с детской питательной смеси.
Этот здоровый пузырь обладал довольно ограниченной мимикой, зато как у всех глухонемых, каждый его жест был наполнен глубочайшим смыслом.
Я сначала-то разогнался вспомнить наш детский примитивный глухо-немецкий язык, при помощи которого радивые ученики подсказывают нерадивым, растопырившимся у доски. Но этого не понадобилось. Парнище невероятно красноречиво показывал толстым пальцем на мой пустой стакан, я пододвигал его, он наливал мне и себе, потом чокался, и я каким-то непостижимым образом понимал, что сейчас должен выпить.
Поражение речевого аппарата неожиданно слетело с него в полтретьего, как немота с советского кинематографа в 1931 году.
Похоже было, что все это время он как бы заправлялся горючим, и когда бак заполнился под завязку, мотор заработал на полную катушку, и его наконец прорвало.
Я-то особенно всему этому не удивился, потому что сам уже не мог издать ни звука. А если уподобить нас с ним сообщающимся сосудам (а так оно и было), то когда у меня пусто, у него должно было быть густо.
Итак, этот новый Цицерон неожиданно в полтретьего заявляет:
— Повадился как-то ко мне один мудель без предупреждения заезжать. Сижу дома, пью чай. Ты, кстати, давай не кобенься — я иногда и чай пью. Так вот, вдруг раз — звонок в дверь, да еще и глазок с той стороны пальцем зажимает. А время какое сейчас? Жуткое время, а у меня видеоплеер, и вообще я за доллар отца родного с ног сшибаю. Оружия-то у меня никакого нету, только баллон газовый, вот я его и предупредил в таком разе последний раз: буду стрелять без предупреждения, в смысле, газом фукать. Баллон-то на веревочке у двери висит, чтобы нехорошмана какого в случае чего обдуть, он-то все это знает, но неужели трудно сначала по телефону позвонить. Ничего на него, дурака, не действует.
Это и еще кое-что оратор выбормотал на одном прерывистом дыхании, довольно монотонно и с очень своеобразной лексикой и фразеологией, включающей частые упоминания о сложных матримониальных отношениях с родной матерью не ко времени приходящего друга, а также развернутые описания различных детородных органов.
Затем он налил себе очередную порцию, снова продемонстрировав поверхностное натяжение, встал и начал прогуливаться вокруг себя, то есть вращаться по вертикальной оси, насколько позволял его собственный почти полуметровый радиус.
— Вон у нас в четырнадцатую квартиру зашли двое, дали одному по балде и все забрали, а в двадцать восьмую зашли трое, дали двоим по балде и все забрали, а…
— В пятьдесят шестую зашли четверо, дали троим по балде и все забрали, — это я уже медленно говорю, довольно быстро подсчитав закономерность.
— Ой, я тебе уже все это рассказывал, — огорчился гора, — терпеть ненавижу все по два раза повторять.
Я испугался, что он сейчас опять на три часа заткнется, и горячо заверил, что просто по чистой случайности ляпнул, он смягчился и продолжил:
— Выхожу как-то на балкон и вижу: приятель этот на своей таратайке к моему подъезду подруливает. Встал я у двери на страже, на лестнице лифт хлопнул, бим-бом — это звоночек мой сработал, а глазок сразу залепился. Я дверь распахиваю и сразу ему в улыбающее рыло как дал струю. Он глаза закрыл руками и с криком повалился, наверно, сознание потерял, морда…
