Женщин он держал на расстоянии с помощью безыскусной вежливости, которая на деле зиждилась на твердости и осмотрительности; стоило ему почуять, что ветер дует в определенную сторону, он прикидывался чувственно-отсталым. Кэй ожидала, да и получала от мужчин куда больше, но и она носила рядом с сердцем надежный термометр. До того самого вечера, когда она обвинила его в повышенном интересе к Хелен Эйвери, ревности между ними, почитай, и не существовало.
Все еще поглощенный мыслями о Хелен Эйвери, Джордж Ханнафорд вышел из студии и зашагал через дорогу к своему бунгало. В голове у него, во-первых, бушевал страх, что нечто может встать между ним и Кэй, а во-вторых, сожаление, что эта самая возможность больше не выходит в его мыслях на передний план. А она ведь доставляла ему невероятное удовольствие, как те вещи, которые случились с ним по ходу первого его большого успеха, еще до того, когда он «состоялся» настолько, что впереди уже больше, почитай, ничего и не ждало; хотелось вытащить наружу и рассмотреть это нечто — новую и все еще загадочную радость. То была не любовь, поскольку многое в Хелен Эйвери вызывало у него нарекания, тогда как в Кэй ничто не вызывало никогда. Однако чувства, которые он испытал за последнюю неделю, были, безусловно, значимы и памятны, и вот теперь, когда все это прошло, он ощущал определенное беспокойство.
Днем они работали и почти не встречались, однако он сознавал ее присутствие и знал, что она сознает его присутствие.
В какой-то момент она долго стояла, повернувшись к нему спиной, а когда наконец обернулась, взгляды их скользнули один мимо другого, чуть соприкоснувшись, как птичьи крылья. В тот же момент он понял, что они в своем роде уже зашли очень далеко; он правильно поступил, когда поворотил обратно. Когда рабочий день почти закончился и за ней кто-то заехал, он обрадовался.
Переодевшись, он вернулся в контору и решил на минутку зайти к Шредеру. На стук никто не отозвался, и, повернув ручку, он шагнул в кабинет. Там ждала Хелен Эйвери, одна.
Ханнафорд прикрыл дверь, и они уставились друг на дружку. Лицо ее было юным и перепуганным. За один миг, который оба провели в молчании, стало ясно, что все это произойдет прямо сейчас. Чуть не с благодарностью он ощутил, как из сердца излился теплый поток и побежал по всем венам.
— Хелен!
Она пробормотала «что?» благоговейным тоном.
— Мне кажется, все это просто ужасно. — Голос его дрожал.
И тут она вдруг расплакалась; вся сотрясалась от громких, мучительных рыданий.
— У тебя есть платок? — спросила она.
Он протянул ей носовой платок. И тут снаружи послышались шаги. Джордж приоткрыл дверь и как раз успел остановить Шредера, чтобы тому не предстали во всей красе ее слезы.
— Тут никого нет, — произнес он шутливо. Еще на миг попридержал дверь плечом. А потом дал ей медленно отвориться.
Усевшись в лимузин, он подумал: поскорее бы уже Жюль собрался на рыбалку.
II
С двенадцати лет Кэй Томпкинс носила мужчин, точно кольца, на каждом пальце. Лицо у нее было круглым, юным, хорошеньким и волевым; волю подчеркивала отзывчивая игра бровей и ресниц вокруг ясных, блестящих карих глаз. Была она дочерью сенатора от одного из западных штатов, до семнадцати лет безуспешно охотилась за красивой жизнью в маленьком западном городке, а потом сбежала из дома и пошла в актрисы. Ей выпало стать одной из тех, чья слава сильно превосходит их достижения.
В ней чувствовалось постоянное возбуждение, которое, казалось, отражало возбужденное состояние окружающего мира. Она исполняла эпизодические роли в шоу Зигфельда
[24], ходила на выпускные вечера в Йеле, а однажды, ненадолго сунувшись в фильмовую индустрию, познакомилась с Джорджем Ханнафордом, который уже сделался звездой нового «естественного» толка и как раз входил в моду. В Джордже она отыскала все то, к чему стремилась.
Сейчас она переживала так называемую опасную стадию. Целых полгода она жила совершенно беспомощной, в полной зависимости от Джорджа, но теперь сын их был сдан на руки строгой и властной няне-англичанке, и Кэй, вдруг обретя свободу, вдруг почувствовала, что должна вновь доказать свою привлекательность. Она хотела, чтобы все опять стало таким, каким было тогда, когда они только подумывали завести ребенка. А еще ей казалось, что в последнее время Джордж слишком уж многое считает само собой разумеющимся; кроме того, чутье настойчиво подсказывало, что он заинтересовался Хелен Эйвери.
В тот вечер, к моменту возвращения домой, Джордж Ханнафорд уже сумел внутренне свести к минимуму случившуюся между ними накануне ссору и искренне удивился ее прохладному приветствию.
— В чем дело, Кэй? — спросил он минуту спустя. — У нас что, и нынешний вечер будет как вчерашний?
— Ты знаешь, что мы сегодня приглашены в гости? — спросила она, уйдя от ответа.
— Куда?
— К Кэтрин Дэвис. Не знаю, захочешь ли ты пойти…
— Пойду с удовольствием.
— Ну, я же не знала, захочешь ты или нет. Артур Буш обещал за мной заехать.
Поужинали они в молчании. Не было у Джорджа на душе никаких тайных мыслей, в которые можно было бы обмакивать палец, как ребенок в банку с вареньем, и его это раздражало, а кроме того, он чувствовал, что в воздухе висят ревность, подозрительность и гнев. До последнего времени между ними сохранялось нечто драгоценное, что делало их дом одним из самых приятных в Голливуде. Теперь тот вдруг превратился в самый обыкновенный дом; Джордж почувствовал себя таким, как все, лишенным опоры. Он почти превратил нечто светлое и драгоценное в нечто дешевое и недоброе. Внезапная вспышка чувств заставила его пересечь комнату; он собирался было обнять жену, но тут зазвонили у двери. Через миг Долорес доложила о приходе мистера Артура Буша.
Буш был уродливым и популярным человечком, автором сценариев, а в последнее время еще и режиссером. Несколько лет назад они были для него героем и героиней, и даже теперь, когда он обзавелся собственным именем в мире кино, он безропотно соглашался выполнять поручения Кэй, подобные нынешнему. Вот уже много лет он был в нее влюблен, но любовь его, будучи, судя по всему, совершенно безнадежной, не доставляла ему особых мучений.
Они отправились на вечеринку. То было новоселье: пригласили гавайских музыкантов, а гости были по большей части «старожилами». Те, кто снимался в ранних картинах Гриффита — хотя они едва достигли тридцатилетнего возраста, — считались «старожилами»; они отличались от новоприбывших и прекрасно это осознавали. Были в них достоинство и прямота, проистекавшие из осознания того, что они работали в кино еще до тех дней, когда на кино пролился золотой дождь успеха. Несмотря на свой триумф, они хранили скромность, а потому, в отличие от нового поколения, которое принимало все блага за данность, не утратили связи с реальностью. С полдюжины примерно женщин особенно остро осознавали свою уникальность. Никто не пришел, дабы занять их места; то одно, то другое хорошенькое личико захватывало, примерно на год, воображение публики, но «старожилы» успели превратиться в легенды, не имеющие ни возраста, ни телесной оболочки. И при всем при том они были еще достаточно молоды, чтобы верить: это будет длиться вечно.
