Майкл открыл глаза и увидел, что Чарли сидит, зарывшись лицом в ладони.
— Все хорошо, — выдохнул Майкл. — Все хорошо, Чарли. Дам я тебе денег. Я сам не знаю, о чем я думал. Да ты… ты же один из моих самых давних друзей.
Чарли покачал головой.
— Я не понимаю, — проговорил он прерывающимся голосом. — Откуда ты взялся и как сюда попал?
— Я шел за тобой. Почти по пятам.
— Я стою тут уже с полчаса.
— Очень хорошо, что ты выбрал именно этот столб — ну… чтобы подождать под ним. Я высмотрел его с моста. Он отличается от других из-за этой поперечины.
Чарли нетвердо поднялся на ноги, сделал несколько шагов и оглядел столб в свете полной луны.
— Как ты сказал? — проговорил он озадаченно минуту спустя. — Ты говоришь, на этом столбе есть поперечина?
— Да, конечно. Я долго на нее смотрел. Именно благодаря ей…
Чарли еще раз посмотрел вверх и, как-то странно поколебавшись, произнес:
— Там нет никакой поперечины.
Отпущение грехов
[27] (Перевод Е. Калявиной)I
Священник с холодными слезящимися глазами проливал в ночной тиши холодные слезы. Его слезы были о том, что теплые дни один за другим бесконечно клонились к вечеру, а он был не в силах достичь полного мистического единения с Господом нашим. Иногда около четырех часов по дорожке под окном проходила ватага девушек-шведок — он слышал шелест шагов, визгливый смех. Этот смех звучал для священника чудовищным диссонансом, принуждая во весь голос молиться, чтобы поскорее настали сумерки. В сумерках смех и болтовня стихали, но святому отцу часто приходилось идти мимо аптеки Ромберга, когда там зажигались желтые лампы и никелированные краны у сифонов с газировкой сверкали, и аромат дешевого туалетного мыла в воздухе казался ему безрассудно-нежным. Этим путем святой отец возвращался после исповедей субботними вечерами, и он предусмотрительно переходил на другую сторону, так что мыльный дурман улетучивался, не успев коснуться его ноздрей, и словно фимиам воспарял к летней луне.
Но не было спасения от жаркого безумия четырех часов пополудни. За окном, насколько хватало глаз, пшеница Дакоты толпилась в долине Красной реки. Смотреть на пшеничное изобилие было невыносимо, священник опускал истерзанный взор и, вперив его в орнамент ковра, мысленно блуждал в причудливых лабиринтах, всегда открытых неизбежному солнцу.
Однажды под вечер, когда он достиг точки, в которой разум останавливается, как старые часы, экономка привела к нему в кабинет красивого и впечатлительного одиннадцатилетнего мальчика по имени Рудольф Миллер. Малыш примостился в солнечном пятне, а священник за своим ореховым столом делал вид, что он очень занят. Святому отцу хотелось скрыть, как он рад, что хоть кто-то посетил его обитель, населенную призраками.
Вскоре он поднял голову и пристально взглянул в огромные скачущие глаза с мерцающими кобальтовыми точками. На миг выражение этих глаз потрясло святого отца, потом он понял, что его посетитель перепуган до смерти.
— У тебя губы дрожат, — сказал отец Шварц загнанным голосом.
Мальчик прикрыл ладонью трясущийся рот.
— С тобой что-то случилось? — допытывался отец Шварц. — Убери руку от лица и расскажи, в чем дело.
Мальчик — теперь отец Шварц узнал в нем сына своего прихожанина, фрахтового агента Миллера — неохотно убрал руку и обрел речь в отчаянном шепоте:
— Отец Шварц, я совершил страшный грех!
— Ты согрешил против целомудрия?
— Нет, отче… хуже.
Отец Шварц содрогнулся всем телом:
— Ты кого-нибудь убил?
— Нет, но мне страшно… — Мальчик пронзительно всхлипнул.
— Будешь исповедоваться?
Мальчик горестно тряхнул головой. Отец Шварц откашлялся, чтобы смягчить голос, подыскивая добрые, утешительные слова. В эту минуту нужно забыть собственные невыносимые мучения и вести себя так, как повел бы себя Господь на его месте. Мысленно он несколько раз повторил благочестивые строки, надеясь, что в ответ Господь наставит его.
— Расскажи, что ты натворил, — произнес его обновленный ласковый голос.
Мальчик посмотрел на него сквозь слезы, его укрепило ощущение нравственной гибкости, которое внушил ему смятенный священник. Всем сердцем доверившись этому человеку, Рудольф начал рассказывать:
— Три дня назад — в субботу то есть — отец сказал мне, чтоб я шел исповедоваться, потому что я уже месяц не был, все наши ходят каждую неделю, а я нет. Ну, я просто забыл, вылетело из головы. Вот я отложил это дело до после ужина, заигрался с ребятами, а отец спросил, ходил ли я, я сказал, что нет, и он взял меня за шкирку и велел: «Иди сейчас же!» Я сказал: «Ладно» — и пошел в церковь. А он орал мне в спину: «И не возвращайся, пока не исповедуешься!..»
II
В субботу, три дня назад…
Плюшевая занавесь исповедальни, ниспадавшая зловещими складками, приоткрывала лишь подошву старого стариковского башмака. Там, за завесой, бессмертная душа уединилась с Богом и преподобным Адольфусом Шварцем, настоятелем прихода. Зазвучал осмотрительный шепот, приглушенный и свистящий, временами прерываемый внятным вопрошающим голосом священника.
Рудольф Миллер опустил коленки на низкую скамеечку рядом с исповедальней и ждал, напряженно вслушиваясь в звуки, доносящиеся изнутри, впрочем, усилия его были тщетны. Его тревожил отчетливый голос священника. Рудольф был следующим, и трое или четверо ожидающих исповеди могли беззастенчиво подслушать, как он будет признаваться в нарушении шестой и девятой заповедей.
Рудольф никогда в жизни не прелюбодействовал, он даже ни разу не возжелал жены ближнего своего, но его грехи каким-то образом были связаны с этими заповедями, и думать об этом было особенно тяжко. Потому он разбавил исповедь менее позорными грешками, дабы создать серенький фон, на котором не так явственно проступили бы на его душе смоляные отметины сексуальных преступлений.
Рудольф старательно прикрыл уши ладонями, надеясь, что его нежелание подслушивать заметят и в свою очередь окажут ему такую же любезность, но кающийся в исповедальне вдруг резко пошевелился, и мальчик тут же спрятал лицо в сгибе локтя. Страх отвердел и водрузился где-то между сердцем и легкими. Следует изо всех сил сожалеть о своих грехах, но не потому, что он боится, а потому, что оскорбил Бога. Надо убедить Бога, что он раскаивается, но сначала надо убедить в этом самого себя. После напряженной внутренней борьбы мальчик проникся наконец щемящей жалостью к себе и понял, что теперь — пора. Если ему удастся отрешиться от всех прочих мыслей и сохранить это чувство нетронутым до того, как он войдет в этот большой, поставленный стоймя гроб, то он благополучно выдержит очередной кризис в своей духовной жизни.
