Сильвестр жестом отослал его прочь.
«Официанты счастливы, потому что ничего лучшего у них никогда не было, — подумал он, — им не хватает воображения, чтобы чего-то хотеть».
В девять часов, изнывая от скуки, он предался сну в своей невыразительной постели.
II
Как только Сильвестр покинул табачный магазин, Уолдрон Кросби вышел вслед на ним и, свернув с Пятой авеню на перекрестке, вошел в брокерскую контору. Из-за стола ему навстречу поднялся пухлый человек с подрагивающими руками:
— Привет, Уолдрон!
— Привет, Поттер, я просто заскочил, чтобы узнать худшее.
Толстяк нахмурился.
— Только что получили известия, — сказал он.
— Ну и что там? Опять понижение?
— Почти до семидесяти восьми. Мне жаль, старина.
— Фью-ю!
— Сильно погорел?
— Дотла!
Толстяк покачал головой, мол, как же он устал от такой жизни, и вернулся на место.
Какое-то время Кросби сидел неподвижно, затем вошел в кабинет Поттера и снял телефонную трубку:
— Дайте Ларчмонт восемьсот тридцать восемь.
Его соединили.
— Миссис Кросби дома?
Ему ответил мужской голос:
— Алло, Кросби, это вы? Говорит доктор Шипман.
— Доктор Шипман? — В голосе Кросби послышалась внезапная тревога.
— Да, я полдня пытался вам дозвониться. Ситуация изменилась, похоже, что ребенок родится сегодня вечером.
— Сегодня вечером?
— Да. Все идет хорошо. Но вам лучше приехать немедленно.
— Скоро буду. До свидания.
Кросби повесил трубку и направился к двери, но вдруг замер, будто его осенило. Он вернулся к телефону и набрал на этот раз манхэттенский номер:
— Алло, Донни, это Кросби.
— Привет, дружище. Ты меня удачно поймал, я как раз собирался…
— Погоди, Донни, мне позарез нужно место, срочно!
— Для кого?
— Для меня.
— Как это, что за…
— Не важно. Расскажу позже. Есть у тебя что-то для меня?
— Ну, Уолдрон, сейчас все не бог весть, разве что клерком. Может, в следующий…
— Сколько платят?
— Сорок, ну, сорок пять в неделю.
— Годится. Завтра же приступаю.
— Хорошо. Но скажи мне, старина…
— Извини, Донни, мне надо бежать.
Кросби выскочил из брокерской конторы, с улыбкой махнув Поттеру рукой. На улице он вытащил горсть мелочи, придирчиво ее пересчитал и подозвал такси.
— Центральный вокзал — быстро, — сказал он шоферу.
III
В шесть часов вечера Бетти Тиэрл закончила письмо, вложила в конверт и надписала на конверте имя мужа. Она вошла в его комнату и, поколебавшись мгновение, положила на кровать черную подушку, а на нее — белое письмо, так он просто не сможет его не заметить, когда вернется. Затем, окинув комнату скользящим взором, вышла в коридор и поднялась по лестнице в детскую.
— Клэр! — тихо позвала она.
— Мамочка! — Клэр бросила кукольный домик и стремглав подбежала к матери.
— Клэр, а где Билли?
Билли тут же вылез из-под кровати.
— А ты мне что-то принесла? — вежливо поинтересовался он.
Мама в ответ засмеялась, но вдруг поперхнулась, подхватила обоих детишек и осыпала их страстными поцелуями. Она заметила, что беззвучно плачет, и горячие детские щечки кажутся прохладными по сравнению с внезапным жаром, который охватил все ее тело.
— Береги Клэр, Билли… мальчик мой… всегда.
Билли смотрел на нее растерянно и с каким-то благоговейным страхом.
— Ты плачешь, — укорил он ее.
— Я знаю… знаю… да.
Клэр пару раз неуверенно всхлипнула, помедлила, а затем прижалась к матери и разразилась оглушительным ревом.
— М-мне плохо, мамочка, мне так плохо!
Бетти тихо утешала дочку:
— Мы больше не будем плакать, Клэр, детка, не будем.
Но когда она выпрямилась и собралась уходить, в ее взгляде, обращенном к Билли, сквозила немая мольба, напрасная мольба — она это знала, — ведь сын был еще слишком мал, чтобы понять.
Полчаса спустя она выносила к такси саквояж и вдруг остановилась в дверях и поднесла руку к лицу — в безмолвном признании, что вуали, скрывавшей ее от мира, больше нет.
«Я сама так решила», — печально подумала она.
Такси завернуло за угол, и она снова заплакала, борясь с искушением все бросить и вернуться домой.
— О боже мой! — шептала она. — Что я делаю? Что же я наделала! Что наделала!
IV
Выйдя из номера Сильвестра, Джерри — тот самый узколицый бледный официант — отчитался перед старшим и сдал смену.
Он сел на метро и отправился на юг, высадился на Уильям-стрит и, миновав два квартала, зашел в бильярдную.
Через час он появился с сигаретой, поникшей в бескровных губах, и в нерешительности замер на тротуаре, будто собираясь с духом. Потом двинулся на восток.
Вблизи одного из домов он неожиданно ускорил шаг, а потом вдруг снова замедлил, словно ему хотелось пройти мимо, но какое-то магнитное притяжение неудержимо влекло его внутрь, и он внезапно передумал и свернул к дверям дешевого ресторанчика — то ли кабаре, то ли китайской забегаловки, — где ближе к ночи собиралась весьма разношерстная публика.
Джерри пробрался к столику в самом темном, самом укромном углу. Он сел в одиночестве, пренебрегая своим окружением, но это говорило о том, что Джерри не столько презирает его, сколько давно к нему привык, и заказал стакан кларета. Вечер был в разгаре. Дебелая пианистка выжимала последние соки из вдрызг заезженного фокстрота, а постный, безжизненный субъект подсоблял ей постной и безжизненной игрой на скрипке. Внимание посетителей обратилось к танцовщице в грязных чулках, явно злоупотреблявшей перекисью и румянами. Девушка готовилась выйти на эстраду, мимоходом любезничая с толстым воздыхателем за ближним столиком, который пытался поймать ее руку.
Из своего угла Джерри наблюдал за парочкой у помоста, и пока он смотрел, ему показалось, что потолок исчез, стены расступились и разрослись высокими зданиями, а эстрада превратилась в империал автобуса на Пятой авеню прохладным весенним вечером три года назад. Толстый поклонник испарился, коротенькая юбчонка танцовщицы удлинилась, румяна сами собой стерлись со щек — и вот он снова, как встарь, рядом с ней отправился в головокружительное путешествие: огни в окрестных больших домах приветливо подмигивают им, а голоса на улицах сливаются в приятный дремотный рокот и обволакивают их.
