— Почему же мы тогда не можем этого сделать?
— Мы можем, но еще не время.
— О господи, ты уже говорил мне это…
Целую неделю они мучительно ссорились и мирились, несмотря на неодолимые разногласия и непримиримые факты. А расстались из-за глупой обиды: как он посмел опоздать на целых полчаса?
И на ближайшем же по расписанию пароходе Билл отправился в Европу, пошел добровольцем в полевой госпиталь. Когда Америка тоже вступила в войну, он перевелся в авиацию, так что бледное лицо Мей и ее рдеющие губы наконец потускнели, стерлись на безумном черном фоне этой войны.
III
В 1919 году Билл самым романтическим образом влюбился в девушку из своего круга. Они познакомились на фешенебельном курорте Лидо, он встречался с нею на площадках для игры в гольф и в модных ресторанах, где исподтишка торговали спиртным в разлив, и в припаркованных на ночь автомобилях, причем любил он ее куда сильнее, с самого начала, чем когда-то любил Мей. Она была лучше, и красивее, и умнее, и добрее сердцем. Она любила его; вкусы у них были схожие, и денег более чем достаточно.
Появился ребенок, через несколько лет их стало четверо, потом осталось лишь трое. После тридцати Билл немного располнел, такое бывает со спортсменами. Он все порывался серьезно чем-нибудь заняться, чтобы вернуть прежнюю форму. Но много работал и каждый раз в выходные выпивал лишнего. Потом ему достался по наследству тот загородный дом, и они жили там летом.
Через восемь лет супружества они со Стеллой уже полностью доверяли друг другу, зная, что им не грозят катастрофы, постигшие большинство их друзей. Стелле стало гораздо спокойнее; Билл же, осознав, что их браку уже не страшны никакие бури, ощутил некоторую досаду, что-то вроде дискомфорта, вызванного некими химическими реакциями. Чувствуя себя предателем по отношению к Стелле, он все же робко повыяснял у своих друзей, что происходит у них, и обнаружил, что подобные симптомы характерны почти для всех мужчин его возраста. Кое-кто во всем винил войну: «Война — это такая штука, с ней ничто не сравнится».
Не то чтобы Биллу требовалось разнообразие. Сама идея супружеской измены его ужасала. А женского общества ему хватало. Если ему кто-то нравился, Стелла обязательно приглашала ее на выходные, — впрочем, и мужчины, любившие Стеллу по-братски, а возможно, и не совсем по-братски, бывали у них в доме не менее часто. Однако это новое будоражащее чувство не уходило и даже, наоборот, усиливалось. Порой оно подкрадывалось за обедом, эта невероятная тоска по прошлому, и он уже не замечал сидящих за столом, погрузившись в отрывочные воспоминания юности. Порой тоску эту вызывал издавна знакомый вкус или запах. Но особенно остро он ощущал ее летними ночами.
Однажды вечером, когда они со Стеллой после обеда прогуливались по лужайке, нахлынувшая грусть была настолько сильной, что казалась почти осязаемой. Она таилась в шуме сосновых крон, в ветре, в доносившихся из-за теннисного корта звуках радиоприемника, принадлежавшего их садовнику.
— Завтра, — сказала Стелла, — полнолуние.
Она остановилась посреди полосы лунного света и посмотрела на него. Ее волосы, тускло поблескивавшие в мягком свете луны, были восхитительны. Она странно взглянула на него, на один только миг, и он шагнул к ней, словно хотел обнять; но остановился, разочарованный ее холодностью. Стелла слегка изменилась в лице, и они продолжили прогулку.
— А жаль, — вдруг заявил он. — Как раз завтра мне нужно уехать.
— Куда же?
— В Нью-Йорк. На заседание попечительского комитета школы. Теперь, когда дети учатся, мне, кажется, пора уже в этом поучаствовать.
— Ты в воскресенье вернешься?
— Если ничего такого не произойдет, то да, а так — позвоню.
— В воскресенье Эд Хотон приедет и еще, может быть, все Эймсы.
— Я рад, что ты не будешь одна.
Вдруг Билл вспомнил тот пароходик, что плыл когда-то по реке, и Мей Пэрли на палубе, в свете летней луны. Эта картина была символом его юности, его вступления в жизнь. Он не просто помнил сильнейшее волнение, испытанное той ночью, но вдруг ощутил его опять, ее лицо так близко от его, порывы пульсирующего воздуха вокруг них, а они стоят у спасательной шлюпки, и еще — чуть шершавый на ощупь лодочный брезентовый чехол…
Когда на следующий день таксист довез его до Уитли-Виллидж, он вдруг почувствовал страх. Ведь одиннадцать лет прошло, — а вдруг она умерла… или уехала. Или, может, он просто пройдет мимо нее на улице, даже не заметив усталую, уже поблекшую женщину, которая одной рукой толкает коляску, а другой держит за руку еще одного ребенка.
— Мне бы найти мисс Мей Пэрли, — сказан он таксисту. — Сейчас она, наверное, Фицпатрик.
— Фицпатрик? Это который с завода?
В полицейском участке удалось, после ряда вопросов, выяснить, что Мей Пэрли действительно теперь миссис Фицпатрик. И что живут они сразу за окраиной города.
Через десять минут такси остановилось у белого дома в колониальном стиле.
— Они его из сарая перестроили, — сказал таксист, хотя его никто и не спрашивал. — В каком-то журнале даже фотографии были.
Билл увидел, что кто-то разглядывает его из-за проволочной сетки во входной двери. Это была Мей. Дверь медленно отворилась, она стояла в прихожей, совершенно не изменившаяся, такая же тонкая, как прежде. Он непроизвольно протянул к ней руки, но, сделав шаг ей навстречу, так же непроизвольно опустил их.
— Мей.
— Билл.
Вот она. Какое-то мгновение он обладал ею всей, ее хрупкостью, ее неброской, тлеющей, как уголек, красотой; но потом он снова ее потерял. Он не смог бы обнять ее, как не смог бы обнять незнакомку.
Стоя на застекленной веранде, они не сводили друг с друга глаз.
— Ты совершенно так же выглядишь, — сказали он ей, а она — ему.
Она изменилась. Слова, случайные, банальные и неискренние, так и лились у нее изо рта, будто она старалась снова завладеть его сердцем.
— Представляешь: вот так вдруг увидеть тебя… знать, что ты где-то там есть… думала, ты меня забыл совсем… только вчера про тебя говорила…
Он вдруг понял, что самому ему нечего сказать. В голове — полная пустота, и, сколько он ни старался, ему никак не удавалось хоть что-то выудить из своих мозгов.
— Хороший у тебя дом, — вдруг брякнул он.
— Нам нравится. Ни за что не догадаешься: мы его перестроили из старого сарая…
— Мне таксист уже доложил.
— …стоял тут пустой уже лет сто… приобрели почти даром… а его фотографии, до ремонта и после, напечатаны в журнале «Хоум энд кантри-сайд».
И снова какой-то провал в памяти, ни с того ни с сего. В чем дело? Может, он заболел? Даже забыл, зачем приехал сюда.
Но точно помнил, что изобразил доброжелательную улыбку и что теперь надо держаться за эту улыбку, потому что, если ее упустить, больше ему такую не изобразить… С чего вдруг эти внезапные провалы в памяти? Надо завтра же пойти к врачу.
