Раххан фыркнула, и у меня затряслись руки: если брат услышал… Отвлекая Альба, я кинулась вперёд и повисла на его плече. Каялась и пыталась его задобрить словами. Иногда подобная тактика работала, иногда — нет, и я отлетала, награждённая новой пощёчиной.
Сегодня Альб отшвырнул меня с особой яростью. Выплюнул, наставив на нас указательный палец:
— Я не позволю сделать из меня посмешище!
Затем его взгляд упал на сумку в руках сестры.
— Что там у тебя?
Я задохнулась. Скулы Раххан напряглись и даже будто заострились. Брат протянул руку и почти дотронулся до холщового бока.
— Там то, что необходимо женщине каждый месяц, — соврала Раххан, не моргнув и глазом.
Брат замер, нахмурившись, а потом осознал, что ему сказали, — и отдёрнул руку от сумки, словно его стегнули кнутом, и весь — весь! — от подбородка до линии роста волос вспыхнул. Посмотрел на Раххан так, будто не верил собственным ушам. Как она могла произнести такое при мужчине?! Немыслимо!
— Тебе, сестра, надо быть скромнее, — Альб сглотнул и отвёл взгляд.
Раххан злорадно улыбнулась:
— Я буду. Обязательно. Обещаю.
Глава 3
Пока Альб возвращал нас домой самыми тёмными и безлюдными тропами (самыми безопасными, по его словам, ибо «я знаю маршруты, по которым патрулируют город») — в общем, пока его спина в чёрной водолазке мелькала перед лицом, я не могла отделаться от мысли. От роя мыслей. Почему не помешала сестре, а спряталась за углом, словна маленькая безвольная овечка, делающая то, что хочет пастух?
Оттого ли, что фанатично, не меньше Раххан мечтала прикоснуться к чуду? Или потому что сестра, если вбивала что-то в голову, никого не слушала?
Следуя за братом от дома к дому, я постепенно осознавала: произошедшее в той злополучной подворотне не просто неприятный эпизод, который забудется со временем и в худшем случае осядет в кошмарных снах. Не то, на что с лёгкостью махнёшь рукой и скажешь: «прошлое — прошлому». А нечто, имеющее серьёзные последствия. Одно из тех событий, о которых говорят «перевернувшие жизнь».
Понимала ли это Раххан? Или для неё цель, как всегда, оправдывала средства? Ради того, что лежало в сумке, она жертвовала не только возможностью завести семью, а — посмотрим правде в глаза — рисковала жизнью, ибо тайны, подобные этой, хранились в Ахароне до первой брачной ночи, а бесчестье смывалось кровью.
Ужас накрыл меня.
Я должна была остановить Раххан! Должна была помешать ей, чего бы это ни стоило. Но слабый голосок в голове, будто и не мой вовсе, упрямо возразил: «Не должна». Я понимала это на неком глубинном уровне, вопреки страхам и здравому смыслу, вопреки даже собственным мыслям по этому поводу.
Пытаясь избавиться от чувства вины, я говорила себе, что отец и брат не поступят с Раххан так… так, как поступают другие отцы и братья.
Нашей семье, довольно известной в Ахароне, принадлежала половина небоскрёба на улице Гнева рядом с Аллеей Статуй в семи километрах от леса, обнесённого стеной. С первого по сороковой этаж. Верхние три — занимали брат с женой, молчаливой девушкой, с которой нам так и не удалось подружиться в силу её замкнутого характера и тридцати двух этажей, оказавшихся непреодолимой преградой. Эсса редко покидала свою территорию и спускалась ниже тридцать седьмого, где располагался домашний храм. Раххан её недолюбливала, считала сумасшедшей и неприятно набожной, хоть и не знала в той мере, чтобы составить объективное мнение.
Женщинам в Ахароне молиться было необязательно. Нас считали — как точнее выразиться? — безнадёжными. Учи не учи домашних питомцев грамоте, те вряд ли прочтут хотя бы строчку. Всё, на что мы были способны, — повторять слова молитвы, как попугаи. А значит, для спасения недалёких женских душ требовалось нечто более материальное, чем религия, — дисциплина и контроль. Направляющая мужская рука.
Исключением не были и монахини, выполняющие обязанности служанок при храме. Если обычных женщин, таких как мы с Раххан, вероятно, сравнивали с аквариумными рыбками, то монахинь повысили до собак. Проповеди они слушали, протирая от пыли золотые подсвечники и намывая до блеска мраморные полы в тёмных закутках, где не бросались в глаза раздутым от важности прихожанам. Так, по крайней мере, рассказывала покойная Ирма.
Все мы — и обычные женщины, и монахини — должны были жить по правилам, написанным великим Сераписом, но считались слишком слабыми разумом, чтобы смысл этих самых правил нам объяснили.
Почему нельзя выходить на улицу после восьми?
Почему мы обязаны носить обувь, в которой едва передвигаем ноги?
Почему рискуем жизнью, открывая книгу?
А главное, за что умерла моя мать?
Вот он — краеугольный камень, корень ненависти Раххан. История, породившая в душе сестры чёрную, безудержную ярость. Решение, которое ни одна из нас никогда не сможет ни понять, ни простить.
* * *
Полагаю, было около десяти, когда хромированные двери лифта с жужжанием разъехались, и наши лица отразились в зеркале на стене кабины. Прижимая к себе сумку, Раххан вошла. Меня втолкнули следом. Обе мы, как по команде, уставились на кнопочную панель, напряжённо ожидая, какой этаж выберет брат.
«Сорок. Пожалуйста, нажми сорок. Пожалуйста, пожалуйста!» — я вцепилась в поручень перед зеркалом и замерла.
Секунд десять палец парил над кнопками, потом надавил, и кружок с благословенным числом зажёгся зелёным.
Раххан тихо выдохнула. Я разжала пальцы и обнаружила, что сломала ноготь. Над дверями замелькали стремительно сменяющиеся номера этажей: один, два, три…
— Я сказал отцу, что Эсса учила вас готовить свой фирменный пирог, и вы заночевали у нас.
На глаза навернулись слёзы. Меня затопила всепоглощающая любовь к брату.
«Спасибо, спасибо, спасибо».
— Но это не значит…
«Да, мы знаем».
— …что вы избежите наказания.
Наказание неизбежно — я знала, как никто другой. Знала и то, что оно — это наказание — и вполовину не будет таким суровым, как если бы за дело взялся отец. Мягко несущаяся вверх кабина начала замедляться: тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок.
Первое, что я увидела, когда створки лифта разъехались, — лицо Эссы. Жена брата застыла в дверном проёме, пугающе неподвижная. У неё были глаза тех жутких, разбросанных по городу статуй, что следили за нами из каждого угла. При взгляде на её волосы, туго стянутые на затылке в пучок, сводило скулы.
Брат наклонился и поцеловал жену в щёку. Даже на каблуках Эсса едва доставала ему до груди.
— Я думал: ты уже легла, — сказал Альб, разувшись и затолкав туфли под оттоманку — туда, где грязной обуви было не место.
