От автора: подобный пистолет, кольт с наваренными антабками, я видел лет десять назад в музее КГБ, в одной витрине с макетом схрона. Мало того: по некоторым деталям долгого, изрядно сокращенного рассказа можно без всякого труда назвать область, где все происходило, – правда, название деревни непросто установить. Но даже будь оно известно… И что? И толку? Когда пролетело шестьдесят четыре года? И пойми теперь, что бывает, а чего не бывает…
Всадник вечерней порой
Оговорюсь сразу: я – материалист. Упертый, законченный, последовательный. Сугубый атеист. Отец мой от иудаизма ушел еще в юности, а к христианству и не подумал подходить. Мать неверующая. Воспитание я получил соответствующее, и не только дома: в то время, перед революцией, гимназеры чуть ли не поголовно были вольнодумцами, атеистами и материалистами. Ну, а уж после революции… И никогда у меня, в противоположность некоторым другим, не возникало мысли «обратиться к Богу». Не верю я ни в бога, ни в черта, ни в нечистую силу. Ни с кем из списка лично сталкиваться не приходилось. А эта история… Остаюсь в уверенности, что все могло иметь и чисто материалистическое объяснение, в виде цепочки нелепых и странных совпадений. Многое можно интерпретировать двояко.
Дело было в конце лета сорок пятого. Нашу кавалерийскую дивизию давно уже вывели из Германии, проехали мы Польшу и обосновались… скажем так, в тех краях, которые в тридцать девятом наши освободили от польского гнета и вернули в Советский Союз. Дислоцировали полками в одном из районов. Другие полки оказались в худших условиях, а нашему, так уж выпало, повезло гораздо больше: нас расквартировали там, где еще поляки в двадцатых годах обустроили военный городок для уланского полка. В войну там стояли немецкие эсэсовские кавалеристы, при наступлении ничего уничтожить не успели, разве что окна кое-где оказались разбитыми, но это сущие пустяки по сравнению с тем, что все остальное было целехоньким: конюшни, казармы, офицерские домики, словом, все, что поляки выстроили обстоятельно и на совесть – для себя старались…
Даже лазарет я устроил в том здании, что у поляков для этого и предназначалось. Немцы бросили немало медицинского инструментария, все оборудование, так что я в одночасье стал обладателем немалого хозяйства, какого у меня не было за всю войну. Кое-какие инструменты я прихватил с собой при демобилизации – все равно многое подлежало списанию, просто-напросто выбросили бы. Ну, это уже другая тема…
Наши тогдашние настроения можно охарактеризовать просто: сидели как на иголках. Ждали грядущей массовой демобилизации, не объявленной еще официально, но наверняка долженствующей скоро начаться. Чересчур уж огромной была армия военного времени для ее сохранения в мирное. Уже появился приказ Верховного о том, что демобилизуются инженеры и учителя. Кадровые военные, как легко догадаться, никакого желания уходить на гражданку не выказывали, но их у нас было не так уж и много, вы должны знать, какие потери понесла в сорок первом кадровая армия. Вот и у нас подавляющее большинство, в том числе и офицеры, включая вашего покорного слугу, – мобилизованные. Всем хотелось домой, к семьям, к прежним специальностям. Собственно говоря, у меня лично и до войны, и на войне профессия оставалась одной и той же, но я офицер военного времени, а не кадровый, мне бы назад, в клинику, у меня уже появились кое-какие соображения касательно кандидатской диссертации – главным образом на основе военного опыта. Нет во мне пресловутой «военной косточки», знаете ли, штафирка из штафирок.
Рассуждая логически, можно было предположить, что в первую очередь начнут демобилизовать пехоту из-за ее ненужной многочисленности и кавалерию, как безусловно отживший свое род войск. Но это теоретически, а вот как сложится судьба каждого отдельно взятого человека, предсказать невозможно. Армия есть армия. Одного могли демобилизовать, а другого, такого же мобилизованного, в том же звании и с тем же местом в строю – оставить для дальнейшего прохождения службы. Примеров потом было предостаточно. Почему мешкали с демобилизацией, мы поняли в сентябре, когда началась японская кампания, но тогда, в конце лета, никто ничего толком не знал, как водится, слухи кружили самые разные, сплошь и рядом противоречившие друг другу, особенно усердно подхватывали те, что отвечали собственным надеждам, но и противоположных хватало. Хуже нет пребывать в столь подвешенном состоянии…
Так вот, был у нас один капитан, начальник полковой разведки. Малый лихой, толковый, не единожды отмеченный боевыми наградами и благодарностями Верховного. И я, и он оказались в одинаковом положении: в условиях мирного времени полковая разведка остается без работы, и у нас, медиков, работы практически нет – и прекрасно…
Была у капитана одна-единственная маленькая слабость – нет, не алкоголь, запивохой он, в общем, не был, если и употреблял, то, как иногда выражаются, в пределах средней нормы. Женщины у него были слабостью, и нешуточной, записной донжуан. На гражданке его никто не ждал, малый был красавец, видный, с подвешенным языком, так что успехом у слабого пола пользовался немалым, что в части, что среди гражданского населения, везде, где мы проходили. Иные на этом поприще порой удостаиваются крупных неприятностей, но у него обходилось вовсе уж мелкими: то он сцепился с комэском из-за одной красоточки (моей, кстати, подчиненной), да так, что едва не устроили дуэль на пистолетах, то из-за него чуть не выцарапали друг другу глаза две связисточки, то дуреха-машинистка, которую он бросил, пыталась отравиться спичечными головками – девица что-то такое слышала краем уха про старые времена, но не подозревала, что в те времена спички как раз и были натуральнейшим ядом, а вот в наши от головок можно было заполучить разве что расстройство желудка. Но всякий раз как-то обходилось – на уровне матерного разноса. Ну, а когда мы грузились в вагоны в Германии и его прибежала провожать, рыдая и стеная, весьма даже красивая немочка, то не было и разноса, одни завистливые насмешечки. Я уже говорил, офицер он был толковый, его ценили и на всякие мелочи смотрели сквозь пальцы. Лично я, признаюсь, его чуточку недолюбливал: за то, что пасся и в моем хозяйстве. Слезы, страсти, истерики, медсестре предстоит со всем прилежанием ассистировать при операции, а у нее слезы в три ручья, и толку от нее никакого… Однажды я всерьез собирался написать на него рапорт, но уладилось как-то…
В тех уланских казармах мы простояли чуть ли не все лето. Городок располагался всего-то в полутора километрах, и не такой уж маленький, женского пола там имелось в избытке. Многие при малейшей возможности крутили там военно-полевые романчики, ну а уж наш лихой разведчик… Как писал наш великий баснописец – и щуку бросили в реку…
Впечатление на местных морально нестойких красоток он, нужно согласиться, производил нешуточное: синие галифе, парадная гимнастерка, ордена начищены, гнедой жеребчик-красавец под ним так и играет, сапоги сверкают – хромовые, разумеется, не кирзачи, серебряные фасонные шпоры, которые он нашел в одном немецком поместье, шашка всегда на боку, на груди непременно бинокль, ни к селу ни к городу, но уставом не запрещено… Чистой воды лейб-гусар. С теми же замашками. При жутчайшем недостатке не то что бойких кавалеров, но и вообще мужчин донжуан наш как сыр в масле катался. На что мне было, строго говоря, наплевать: я ему не начальство и не замполит, главное, в моем хозяйстве давно уже не крутит девчонкам головы – хотя, с другой стороны, в условиях мирного времени я, скорее всего, смотрел бы на его похождения сквозь пальцы, все равно красавицы мои маялись от скуки.
