Касим забрал коричневый бумажный пакет с краской для волос и сдачу.
– Успокойся, Хафельман, – сказал он Пегс. – Я отобрал у этой тупой Обри наши четыре форинта. Она даже не заметила.
По лицу Флинн скользнула усмешка. Как же здорово, что Пегс и Касим на её стороне. Она подняла взгляд к высоким, широким окнам, за которыми громоздились серые облака.
Ребята брели по обычному зданию вокзала так, словно гуляли по маленькому миру, зная, что их окружает другой, большой, где возможностей намного больше. Магия. И магическая технология.
Касим знаком попросил их на минуту остановиться. Флинн видела, как он удаляется от них в толпе, и на какой-то ужасный миг испугалась, что сейчас он ещё кого-нибудь ограбит. Но он остановился рядом со стариком, который, сгорбившись, прислонился к стене в компании лохматой псины. На лице у Касима заиграла сдержанная улыбка, какой Флинн ещё ни разу у него не замечала, и он сунул в руку старику сдачу от своей покупки.
Флинн ошарашенно смотрела на него во все глаза. В душе у неё расплывалось лёгкое тепло.
– Какой же он молодец! – сказала она, поворачиваясь к Пегс.
Тут прямо за ними раздался язвительный смешок. Флинн показалось, будто ей в затылок вцепились вороньи когти. Обернувшись, она обнаружила Гарабину, держащую в руках множество пакетов от «ТИМОТИ И НИКС». В её взгляде читалась издёвка.
– Попрошайку, что ли, в свою компанию вербуете? – спросила она на ломаном немецком. – В команду огородных пугал?
Флинн удивлённо постучала по упнару в правом ухе. Кроме глухого «бэмс» он не издал ни звука.
– Всё лучше, чем в команду бессердечных кукол, – дрожащим голосом сказала Пегс.
Гарабина в новеньких, цокающих каблучками туфлях, смеясь, прошествовала дальше, и Пегс объяснила Флинн:
– Гарабина говорит по-немецки. Стуре как-то рассказывал, что у себя в Испании она ходила в частную школу, где преподавали четыре языка.
Флинн презрительно фыркнула. Гарабина говорила с таким сильным испанским акцентом, что слова можно было разобрать лишь с большим трудом. Смысл сказанного дошёл до неё только с возвращением Касима.
– Ненавижу Гарабину, – удручённо заявила она.
Касим взглянул на неё вопросительно, но ни она, ни Пегс не стали портить ему настроение.
До отправления поезда оставалось ещё десять минут. С карманами, набитыми порошком для изготовления шипучки, шариками-«бюрократами» и «овечьей сладостью», они отправились к перрону. У Всемирного экспресса уже собирались смеющиеся павлины. Они хвастались друг другу покупками и соревновались, кто больше съест горькой злодейской бумаги, ни разу не покривившись.
Флинн было не до смеха, и не только из-за мерзкой Гарабины. В голове у неё эхом звучали слова Обри: «Он боялся».
Если бы она могла спросить самого Йонте, что это значит! Поднимаясь в тамбур одного из спальных вагонов, на верхней ступеньке она задержалась.
– Я вас догоню, – сказала она Пегс и Касиму и стала сквозь поток павлинов протискиваться назад. Она заметила Даниэля, которому только что вручили объёмистую пачку писем и бандеролей. Лежащий сверху удлинённый конверт почти полностью был заклеен липкой лентой и исписан каракулями. Флинн ни секунды не сомневалась, что он прибыл из Брошенпустеля, потому что только её мать любила многократно использовать конверты, уже бывшие в употреблении.
Встав неподалёку от Даниэля, она терпеливо ждала, не привлекая к себе внимания, однако через две-три минуты Даниэль сказал почтальону:
– Простите, я отвлекусь ненадолго, а то здесь кое-кто умрёт от беспокойства, если я не уделю ему время.
Флинн сочла это высказывание довольно неуместным. Ей требовалось не внимание, а письмо. Но Даниэль даже не удосужился выудить конверт из пачки.
– Прости, Флинн, но я принципиально раздаю почту после обеда. Ты же понимаешь, что иначе павлины нападали бы на меня целыми стаями.
Перед глазами Флинн тут же возникла картинка, как стая волков набрасывается на косулю.
– Ой, – сказала она, – конечно понимаю. Извините, что побеспокоила.
Она попыталась скрыть разочарование. Даниэль обращался с ней как с павлином – почему же это вдруг так её расстроило? Разве не этого ей хотелось?
– Эй, Флинн!
Обернувшись, Флинн заметила Фёдора, помогающего Гансу и Рольфу, тем мужчинам в костюмах, разгружать всё то, что понадобится в экспрессе на следующей неделе: горы яблок, груш и орехов, канистры с оливковым маслом и мерцающей питьевой водой, мешки сахара, соли и муки, а ещё ящики, полные бумаги и чернил, и коробки с мылом и стиральным порошком.
Когда Фёдор увидел растерянное лицо Флинн, губы его сложились в преувеличенно весёлое «не беспокойся!».
И Флинн внезапно осознала, что дуэль в этот вечер будет ужасной.
Поднявшись в вагон, она наблюдала за Фёдором в окно. Беззаботный смех павлинов на перроне отдалился, казалось, на много световых лет.
В двух спальных вагонах, где находились купе мальчишек, никого не было. За окнами кипела жизнь, а над поездом повисла гнетущая тишина. Без стука колёс и покачивания пола под ногами поезд словно погрузился в глубокий сон.
Флинн пошла по коридору догонять Пегс и Касима – и вдруг в тишине услышала голос. Он звучал так чётко, будто кто-то стоял прямо рядом с ней.
– Йетти, не ходи!
Она в ужасе обернулась. Двери во всех купе были закрыты. В недавно вымытые окна падали лучи ленивого полдневного солнца, освещая панели красного дерева и золотые эмблемы на дверях.
– Йетти, ну пожалуйста!
Флинн снова повернулась на сто восемьдесят градусов. Она почти не дышала. Там никого не было.
– Доверься мне. – Это сказал другой голос, спокойный, мягкий.
«Это Йетти, – пронеслось в голове у Флинн, – кем бы эта Йетти ни была». Развернувшись, она посмотрела на снимки выпускников экспресса. Напротив неё прямо на уровне глаз висела фотография Джека Лондона.
– Это вы? – прошептала она.
Ответа не последовало. Лишь буквы под фотографиями Альберта Эйнштейна и Николы Теслы
[16] с тихим потрескиванием поменялись на «личное достижение» и «упорство».
– С ума можно сойти! – тихо выдохнула Флинн и повернулась к дверям купе. По спине пополз холодный, парализующий страх. Расправив плечи, она пошла дальше, будто ничего не слышала. Через два шага раздался крик – громкий и чёткий, прямо у неё в голове.
Скорчившись, она зажала уши руками. Но от этого крик стал ещё громче, словно оказался там взаперти и всё звучал, звучал. Затем он резко прервался.
