С другой стороны, высказывалась версия, что само название «тиверцы» имеет не славянское, а тюркское происхождение, от тюркского корня со значением «говорить», и, следовательно, перед нами как бы буквальное объяснение этнонима
[191]. Тот же тюркский корень отразился и в слове «толмач», которое, вероятно, послужило основой для имени одного из печенежских племён — Талмат (Вороталмат). Это название в качестве одной из печенежских «фем» (военно-административного подразделения) приводит в середине X века в своём труде «Об управлении Империей» Константин Багрянородный (территория этой «фемы» находилась на левобережье Днепра)
[192]. Существует и иное предположение: слово «толковины» означает «союзники»
[193]. Информацию об уличах и тиверцах летописец мог перенести из вводной части Повести временных лет, но, зная, что Олег воевал с ними, а также то, что уличи были покорены Игорем (об этом есть информация в Новгородской первой летописи, отразившей гипотетический Начальный свод), «он поставил в текст только тиверцев, пояснив, что они были "толковинами" (союзниками), т. е. выступили в поход не по причине подчинения Олегу»
[194].
Здесь, впрочем, вновь возникают сложности. Почему, зная о войнах Олега с уличами и тиверцами, летописец всё-таки оставил одно из этих названий в своём перечне? Чтобы добиться представления об участии в походе максимально большего числа племён? Но, зная о подчинении уличей при Игоре (если он действительно об этом знал), почему он всё же не упомянул их, хотя назвал тех же вятичей, покорённых (а уж об этом он знал точно) Святославом? Почему, зная о подчинении уличей Игорем из Начального свода, он не включил эти сведения в саму Повесть временных лет? Наконец, интерпретация «толковинов» как союзников — лишь одна из интерпретаций и явно не самая обоснованная. Поэтому хотя всё это перечисление и выглядит несколько искусственным, летописец, возможно, работал над ним, приспосабливая к тем сведениям, которые могли содержаться в устных преданиях об Олеге — во всяком случае, это была отнюдь не механическая компиляция (о чём говорит и своеобразный порядок самих названий при их перечислении). Поэтому вопрос о составе войска Олега в походе 907 года следует оставить открытым.
Олег двинулся на греков «на конях и в кораблях». Эту фразу можно понимать по-разному. Например, что войско Олега состояло из двух частей — сухопутной конницы и флота. Если Олег шёл не только по морю, но и по суше, то он должен был пройти по болгарскому побережью (о плавании росов в Константинополь именно вдоль побережья Болгарии однозначно свидетельствует в середине X века в трактате «Об управлении Империей» Константин Багрянородный
[195]), а значит, как-то договориться о проходе конницы с болгарским царём Симеоном. Болгария, как уже говорилось, с 904 года находилась с Византией в мирных отношениях, а потому такой проход, если мы опираемся на летописную датировку похода, маловероятен, хотя и не невозможен абсолютно. По словам византиниста М. В. Левченко, после заключения договора между Византией и Болгарией, «хотя мир официально не нарушался в течение 20 лет, Болгария продолжала оставаться для империи враждебной и грозной силой, использовавшей каждый благоприятный момент для расширения своей территории и создания новых затруднений византийскому правительству»
[196].
Можно понимать летописный текст по-иному: Олег шёл на конях до черноморского побережья, спуская корабли по Днепру
[197], а затем всё войско село на корабли (или же конница только защищала корабли вдоль Днепра). В причерноморских степях в этот период уже появились печенеги, но летописцы ничего не сообщают о столкновениях Олега с ними. Возможно, отношения Олега с печенегами были союзническими, поскольку у них были общие враги — Византия и хазары. В любом случае сплав судов по Днепру при подготовке к такому походу не мог происходить без всякого «сопровождения». По всей видимости, фразу «на конях» действительно следует отнести к начальному этапу похода. Обращает внимание и сам строй этого фрагмента — «и съ сими со всеми поиде Олегъ на конех и на кораблех», — возможно, опять-таки отражающий устную традицию. Сложно сказать, насколько реальным выгладит упомянутое в летописи количество кораблей — две тысячи. Вообще летописные упоминания чисел, особенно при описании военных событий, как уже неоднократно отмечалось исследователями, носят скорее условный характер. Упоминание двух тысяч кораблей, по-видимому, служило целью показать грандиозный масштаб всей кампании и явно пришло в летопись из устной традиции. В «Начальном своде» (Новгородская первая летопись) число кораблей упоминается только в известии о византийской дани после похода, и оно равняется ста или двумстам кораблям
[198]. В Повести же временных лет число кораблей увеличено, по меньшей мере, в десять раз. Поэтому в реальности, по-видимому, кораблей у Олега было на порядок меньше, хотя, разумеется, их точное число неопределимо.
Несмотря на византийско-болгарский мир, время для похода на Константинополь (если оставаться в рамках традиционной летописной датировки) было выбрано удачно. Это период напряжённых отношений между Византией и Арабским халифатом. «К тому же осенью 906 г. византийский полководец Андроник восстал против императора, а в феврале — марте 907 г. он перешёл на сторону арабов. В самой империи велась активная подготовка к грандиозной морской экспедиции против арабов». Всё это заставляет думать, что поход был подготовлен весьма тщательно, с использованием сведений разведки
[199] (столь же удачно было выбрано время и для самого первого похода руси на Византию — в 860 году). Ясно, что он должен был состояться в начале лета, когда море спокойнее всего (в такое же время проходили и походы 860 и 941 годов).
Несмотря на то, что летописная дата похода не находит никаких подтверждений в иных источниках, однако она была каким-то образом вычислена составителем Повести временных лет. Если признать её абсолютно произвольной, необходимо объяснить, почему летописец приурочил поход именно к 907 году, если у него имелся реальный текст мирного договора Олега с греками, датированный сентябрём 911 года. Хронологической соотнесённости с аналогичными походом и договором Игоря (поход — в 941 году, а договор — в 944-м) здесь не наблюдается — в обоих случаях походы и приуроченные к ним договоры отстоят друг от друга на разное число лет. Иными словами, остаётся открытым вопрос, почему летописец не приурочил поход к лету того же 911 года, которым датирован и текст договора, или не отнёс его к 908, 909 или 910 годам. Поэтому включение составителем Повести временных лет похода в летопись под 907 годом «отнюдь не является произвольным»
[200].
