Но, как бы то ни было, поэт, конечно, творчески подошёл к историческим реалиям, нарисовав сложную психологическую картину. Здесь нет нужды подробно разбирать отличия нарисованной Пушкиным панорамы от конкретных строк летописных текстов и «Истории» Карамзина (это давно сделано исследователями). Отмечу лишь, что попытки тем или иным образом обязательно объяснить любые авторские домысливания (типа эпизода прощания с конём), выглядящие совершенно естественно в общем строе поэтического сюжета, кажутся откровенно натянутыми
[499]. Пушкин вольно обращался с историческим материалом. Так, Олег собирается в поход «отмстить неразумным хозарам», хотя никакие войны Руси с хазарами в те времена неизвестны. У «хозар» оказываются «сёлы и нивы», да они ещё и сами нападают на Русь. Конечно, у кочевников-хазар никаких нив, как, вероятно, и сёл не существовало, земледелием они не занимались
[500]. Всё действие песни (начиная со встречи с кудесником) отнесено Пушкиным ко времени после похода на Царьград, в летописном же предании прорицание происходит ещё до похода, а смерть князя — после. Кудесник упоминает о победах Олега и о «щите на вратах Цареграда»
[501], а сам князь едет по полю в «цареградской броне», которую он мог получить только после похода. Неоднократно отмечалось особое отношение Олега к коню, показанное Пушкиным (именно этот мотив он считал одним из главных). Олег вообще представлен в балладе спокойным и мудрым человеком, он не насмехается над предсказанием, а задумывается, не попирает ногой череп коня, а тихо ступает на него, жалея умершего друга. Летописный образ князя обретает иные, более глубокие психологические черты, в какой-то степени близкие к пониманию эпитета «вещий» именно как «мудрый».
Вскоре после Пушкина к истории вещего Олега обратился Николай Михайлович Языков (1803–1846), его младший современник и добрый знакомый. Его баллада «Олег» (1826) использует даже пушкинский стихотворный размер, правда, несколько изменённый
[502]. У Языкова описаны обряд погребения и тризна по Олегу, то есть его баллада как бы продолжает пушкинскую. Однако рассказ о деяниях князя также вписан в текст — его произносит Баян, поющий на гуслях о делах «премудрого» и мужественного «правителя полночной державы», от войны с древлянами до щита на воротах Константинополя и греческой дани. Языков подробно реконструирует языческие обряды — принесение в жертву белого коня почившего князя (о смерти Олега от коня не упоминается — по-видимому, поэт стремится сохранить историческую достоверность, считая летописное предание мифом), состязание борцов, хвалебная песнь Баяна. На тризне происходит и поминальный пир, причём в балладе трижды повторяется мотив братчины, когда по кругу пускалась чаша (у Языкова стакан). «И, вновь наполяемый мёдом, / Из рук молодого владыки славян, / С конца до конца, меж народом / Ходил золотой и заветный стакан». Этим рефреном баллада и заканчивается, тем самым вновь отсылая к стихотворению Пушкина, в котором дважды повторен мотив пира (одного заздравного, а второго поминального
[503]): «Бойцы поминают минувшие дни / И битвы, где вместе рубились они». Так Языков как бы вступает в поэтическое состязание с Пушкиным, с одной стороны продолжая, с другой — видоизменяя его — и в стихотворном размере, и в переосмыслении сюжета о смерти коня. «Этнографическая» история Языкова выступает своеобразным эпилогом к пушкинской поэтической легенде.
Вновь к образу Олега поэты, в том числе и Пушкин, обратились во время Русско-турецкой войны 1828–1829 годов. Символически важным мотивом здесь стал щит князя на вратах Царьграда. Война с Турцией была успешной для русского оружия и воспринималась в качестве значимой победной кампании. Русские войска заняли Адрианополь (Эдирне) и остановились недалеко от Стамбула. Саму турецкую столицу Николай I не стал брать, предпочтя заключить мир (русской армией в тот момент командовал И. И. Дибич). Адрианопольский мирный договор был подписан 2 сентября (по старому стилю) 1829 года. Ещё во время военных действий Фёдор Иванович Тютчев (1803–1873) написал стихотворение, получившее впоследствии название «Олегов щит». Оно было опубликовано в 1829 году в журнале «Галатея» (цензурное разрешение на печатание было дано 22 августа)
[504]. В первом издании оно выглядело так (стихотворению предпослано другое стихотворение Тютчева «Видение», оба были напечатаны как одно):
«О наша крепость и оплот,
Великий Бог, веди нас ныне,
Как некогда ты вёл в пустыне
Свой избранный народ!»
«Алла, пролей на нас свой свет!
Краса и сила православных,
Бог истинный, тебе нет равных,
Пророк твой Магомед!»
Глухая полночь; всё молчит!
Вдруг из-за туч луна сверкнула
И над вратами Истамбула
Зажгла Олегов щит!..
Первые две строфы представляют собой христианское и мусульманское моления соответственно. Их можно понимать по-разному: или диахронически — как два периода в истории Константинополя (христианский и мусульманский)
[505], или синхронно — как противопоставление христиан и мусульман во время войны. В третьей строфе молений нет, воцаряется ночное молчание, и в этой таинственной атмосфере происходит чудо — луна освещает Олегов щит на воротах Стамбула. Показательно использование Тютчевым мусульманского названия города, так же как и упоминание луны — мусульманского символа, вдруг освещающего предзнаменование русской победы. Иными словами, стихотворение как бы открывает заветную мысль — будущее завоевание (вернее, христианское отвоевание) Константинополя Россией (подобно тому как при Олеге Русь победно оказалась у стен этого города).
Однако чаяния не оправдались, и уже позже, в издании 1854 года Тютчев переделал стихотворение. Он переставил две первые строфы местами (скорректировав мусульманскую молитву), а последнюю изменил:
