Для большей ясности следует представить себе то различие
«заключений», которое мы будем иметь, если, с одной стороны, опишем человека,
как набор систем и их свойств (анатомической, гистологической, физиологической,
функциональной, биохимической и т. д.), а с другой стороны - его же, но целиком
(без этого разделения), в интеграле фактического действия. Очевидно, что
последнее - это верх желаемого, однако также очевидно и другое: если мы
подходим к решению данной задачи, основываясь на содержательной методологии, то
можем получить только эту нефункциональную, некорректную, лишенную всякого
права на достоверность «сумму», о которой шла речь в первом случае.
Как обойтись с психологическим опытом корректно, как
отличить в нем психологическое от опыта и опыт от психологического? Ответ на
этот вопрос может дать только несодержательная методология, а потому она, может
быть, то единственное, что действительно заслуживает нашего внимания (но не
мешайте бессмыслицу фраз с методологией, интересна лишь та методология, которая
плоть от плоти - психологический опыт). Кратчайший путь можно расчертить лишь
по карте, любое отклонение от заданного пути мы увидим, сверясь с траекторией,
нанесенной на карту. Методология - карта, правила работы с нею - также
методология. Что-что, а методология дает определенность, именно она и ставит
задачи, именно она озадачивает так, как следует.
Принципы
Язык, способный обеспечить несодержательную методологию, в
корне отличается от нашего обыденного языка. Задача последнего - именовать вещи
(события, факты, явления); это именование имеет прагматическую цель - за каждым
именем вещи кроется инструкция по ее использованию. Эта инструкция, по сути,
вменяет мне алгоритм действий - то, как я должен использовать вещь, названную
таким-то образом: если это «стул», то я должен на нем сидеть, если это «стол»,
то я должен сидеть за ним. Таким образом, обыденный язык дает мне срезы
овеществленной действительности, преломляет явленное в соответствии с моими
потребностями. Мы имеем здесь многоуровневое искажение, продолжать эту игру,
претендуя на познание, бессмысленно.
Нам, если мы занимаемся методологией, следует
руководствоваться прагматизмом познания, а не прагматизмом потребностей,
последние много уже и склонны к еще большему сужению. Слова языка
несодержательной методологии должны быть несодержательны, иначе говоря, они не
должны предписывать мне алгоритм использования вещи, они должны расчерчивать
передо мной структуру того, с чем я имею дело. В обыденной жизни я имею дело со
словами обыденного языка; осуществляя познание в системе методологической
практики, я имею дело с действительностью, чуждой моим потребностям,
значительно их превосходящей. Слова, которые я использую в последнем случае,
должны позволить мне избежать содержательности, а потому главный критерий,
отличающий язык методологический от языка обыденного, состоит в способности
одних и тех же слов структурировать действительность вне зависимости от
специфики содержания.
С чем бы мы ни имели дела, мы имеем дело с «процессом», и
таково одно из слов методологического языка. Каждый из этих процессов обладает
своей индивидуальностью, которая есть его сущность и которую можно было бы
именовать «центром». Эти «центры» входят в «отношение» друг с другом, поскольку
имманируются они лишь в процессе взаимодействия, при этом возникает нечто, что
и воспринимается, это нечто - «третье». Вместе с тем каждый «процесс» обладает
«целостностью», т. е. его нельзя сепарировать от других «процессов», не
допустив при этом искажения сепарированного; а потому «целостность» - это залог
«системности» (открытосистемности). Каждый «процесс» обладает «возможностью»
своего «овеществления», при этом он или «предуготован» к этому, или
«инициирует» на это иной «процесс». Точка «инициации» «предуготованности»
является «критической точкой», прохождение которой свидетельствует о
невозможности движения вспять, теперь только «развитие», которое есть пассаж
«центра» «несодержательного» «процесса» в теле «содержательности». Здесь в дело
вступают «содержательные ограничения», которые свидетельствуют об ограничениях,
которые накладывает «содержание» на «овеществленную» «несодержательность»…
Эти слова - «процесс», «центр», «отношение», «третье»,
«возможность», «целостность», «система», «овеществление», «предуготованность»,
«инициация», «содержательные ограничения», «критические точки» и т. д. - суть
принципы, которые инвариантны любому содержанию. Какую бы систему мы ни взяли к
своему рассмотрению, мы можем развернуть ее в этих терминах. Возникнет
структура, после чего содержание рассматриваемой нами системы само ляжет в
отведенные ему ячейки этой структуры. Иными словами, речь идет об инструменте,
который позволяет структурировать знания об изучаемой системе, инструмент,
позволяющий и организовывать, и использовать, и получать новое знание.
Когда Алексея Алексеевича Ухтомского спросили, почему он
назвал открытый им психический феномен «доминантой», он ответил: «А разве
что-нибудь изменилось, назови я доминанту как-то иначе? Назвал как назвал…»
Примерно так же я мог бы ответить на вопрос о принципах. Почему именно
«принципы»? А потому, что называй их как хочешь, это все равно принципы. Знание
должно быть технологичным, а потому принципы, которые функционируют инвариантно
содержанию, являются лучшим и, быть может, единственным гносеологическим
средством. Конечно, на бумаге все это выглядит сухо и, наверное, не впечатляет.
Но практика использования этой - несодержательной - методологии в психологии, в
этой самой сложной, быть может, из открытых систем, позволяет взглянуть на этот
инструмент по-другому. И если Джордано Бруно говорил: «Она все-таки вертится!»
- я готов сказать: «Это все-таки работает!»
Содержательные ограничения
Положение о «содержательных ограничениях» является
наиважнейшим. В чем его суть? Подумайте о силе трения - это идеальный пример
содержательного ограничения. Как бы мы ни старались от трения невозможно
избавиться - и оно тормозит, но, с другой стороны, не будь трения, не было бы и
движения. По этой формуле являет себя всякое содержательное ограничение - то,
что не может быть устранено, будучи потому ограничением и одновременно
средством.
Все наше с вами существование - это жизнь, обеспеченная и
лимитированная содержательными ограничениями, причем жизнь в самом широком
понимании смысла этого слова. Кажется парадоксальным, но если бы я не встречал
препятствий (содержательных ограничений), то я бы и не двигался. Причем
необходимость двигаться - это тоже содержательное ограничение. Куда ни кинь -
мы в плену и под защитой содержательных ограничений…
Мой психический аппарат - это, как нетрудно догадаться, тоже
содержательное ограничение. Я воспринимаю мир так, как это дозволяет мне мой
психический аппарат (т. е. во времени, пространстве, модальности,
интенсивности), и я не могу воспринимать его иначе - это содержательное
ограничение, которое повергает меня в гносеологическую тоску, однако же без
этого ограничения я бы и вовсе не мог ничего воспринимать.
Мои желания (берем их как условную «часть» моего
психического аппарата) - это тоже содержательное ограничение. Избавься я от
желаний, я бы избавился и от страданий - мечта блаженного идиота! Однако в этом
случае я бы вряд ли вообще мог что-либо испытывать, я бы превратился в
бессмысленный безответный кусок материи. Что ж, я вынужден постоянно,
мучительно согласовывать свои желания с возможностями среды, я вынужден
страдать, однако я могу жить.
