Задним числом она ощутила глубокую озабоченность замечаниями доктора Филд-Инниса насчет внешнего вида Сибил – не потому, что думала, будто они имеют какое-то, даже самое отдаленное отношение к ее смерти, а потому, что сама она так долго не обращала никакого внимания на хвори Сибил. А что, если все это время действительно имелись какие-то зловещие признаки? Что, если она и впрямь чувствовала себя так плохо, как говорила? Не было ли это похоже на притчу о мальчике-пастухе, пугавшем всех криками «Волки! Волки!»? Верити почувствовала себя пристыженной.
Отвлекшись на эти мысли, она почти не обратила внимания на то, как вызвали Гидеона и как он рассказывал, что ненадолго зашел за сумочкой Прунеллы в комнату миссис Фостер и что та выглядела совершенно нормально.
Опрос свидетелей подошел к концу. Коронер обратился к присутствовавшим с короткой речью, в которой сказал, что жюри, скорее всего, сочтет достойным сожаления, что в ходе расследования не удалось выявить ничего, что объяснило бы, почему покойная предприняла столь трагический и на первый взгляд совершенно немотивированный шаг, так не соответствовавший ее характеру, по словам ее близких. Тем не менее, учитывая все сказанное свидетелями, невозможно отрицать, что все обстоятельства указывают в одном направлении. В этот момент внимание Верити привлек Клод Картер, которого она не заметила прежде. Он сидел на краю стоявшей у стены скамьи, в неуместном по сегодняшней погоде плаще с поднятым воротником, торжествующе уставившись на собственные ногти.
– …таким образом, – продолжал между тем коронер, обращаясь к жюри, – вы можете счесть, что ввиду явного отсутствия мотива и несмотря на абсолютно верные действия, предпринятые доктором Шраммом, должна быть произведена аутопсия. Если вы так решите, я, разумеется, отложу расследование sine die
[84].
После короткого совещания жюри вынесло именно такой вердикт, и следствие было приостановлено до получения результатов вскрытия.
Из зала немногочисленные присутствовавшие вышли в летнюю тишину маленькой деревни.
Покидая здание, Верити оказалась лицом к лицу с мистером Рэттисбоном. Молодому мистеру Рэттисбону было около шестидесяти пяти лет, и он являлся сыном девяностодвухлетнего старого мистера Рэттисбона. Эти лондонские адвокаты пользовались выдающимся авторитетом и являлись поверенными семей Верити и Сибил на протяжении трех или четырех поколений. Отец Верити и отец молодого мистера Рэттисбона были старыми друзьями. С годами сын становился все больше и больше похожим на отца – даже в чудачествах. Оба вели себя так, словно являлись хара́ктерными актерами, игравшими самих себя в некоей старомодной комедии. Оба отличались чрезвычайной манерностью – собираясь высказаться по какому-нибудь спорному юридическому вопросу, они высовывали кончик языка и проводили им по губам, словно хлебнули обжигающе горячего чаю. И многие свои замечания предваряли тихим радостным всхрапыванием.
Увидев Верити, мистер Рэттисбон высоко поднял свою старомодную шляпу, трижды произнес «Доброе утро» и добавил:
– Очень печально, да, – словно она спрашивала у него, считает ли он произошедшее печальным. Она поинтересовалась, возвращается ли он прямо сейчас в Лондон, он ответил – нет, он собирается перекусить где-нибудь в деревне, после чего отправится в Квинтерн-плейс, если Прунелла Фостер найдет возможным встретиться с ним.
Верити быстро произвела в уме ревизию своих продуктовых запасов и сказала:
– Вы не сможете поесть в деревне. Там есть только одно заведение, «Пасскойн армз», но оно ужасно. Поедемте ко мне, я накормлю вас омлетом с сыром и предложу бокал сносного рейнвейна.
Он устроил целое протестное представление, сопровождаемое всхрапываниями, но на самом деле был явно доволен. Вот только поговорит с коронером, сказал он, и сразу приедет в Киз.
Верити приступила к незамысловатым приготовлениям. Она накрыла стол, достала из холодильника щавелевый суп со сметаной, нарвала в огороде трав, разбила в миску яйца для омлета, положила масло на сковороду. Потом сходила в винный погреб и выбрала одну из немногих оставшихся после отца бутылок хереса и бутылку вполне приличного рейнского.
Когда мистер Рэттисбон прибыл, она усадила его в гостиной, выпила с ним рюмку хереса и, оставив с бутылкой рейнского под рукой, отправилась готовить омлет.
Они с удовольствием пообедали, завершив трапезу зрелым стилтоном с печеньем. Мистер Рэттисбон приговорил два с половиной бокала рейнского против одного, выпитого Верити. Его лицо, обычно не отличавшееся цветом от пергамента, раскраснелось.
Потом они перебрались в сад и устроились там в видавших виды садовых креслах под липами.
– Как здесь приятно, моя дорогая Верити, – сказал мистер Рэттисбон. – Честное слово, просто восхитительно! Но, увы, боюсь, мне нужно следить за временем. И, если позволите, я хотел бы позвонить мисс Прунелле. Я не должен злоупотреблять вашим гостеприимством.
– Вздор, Рэтти! – ответила Верити, которая называла его этим прозвищем персонажа Кеннета Грэма
[85] уже лет сорок. – Что вы думаете о дознании?
Поскольку речь зашла о профессиональном вопросе, он сразу преобразился. Соединив подушечки пальцев, он облизал губы кончиком языка и издал типичный всхрап.
– М-м-да, – произнес он. – Дорогая моя Верити, пока вы готовили наш вкусный обед, я думал об этом дознании и должен сказать, что чем больше я о нем думал, тем меньше оно мне нравилось. Не стану от вас скрывать, я встревожен.
– Я тоже. А что именно тревожит вас? Только, пожалуйста, без ваших профессиональных экивоков. Признайтесь. Ну, Рэтти, я ведь – могила. Обещаю: ничто не заставит меня распечатать уста.
– Я в этом не сомневаюсь, дорогая моя девочка. В любом случае мне нужно задать вам вопрос. Вы ведь были близкой подругой миссис Фостер?
– Очень старой подругой. Близость, боюсь, скорее определяет ее отношение ко мне, чем мое – к ней, если я понятно выражаюсь.
– Она вам доверяла?
– Она доверилась бы и городскому глашатаю, если бы увидела в этом необходимость, но – да, она мне весьма доверяла.
– А известно ли вам, не составляла ли она в последнее время завещания?
– О, так вот о чем вы тревожитесь!
– По крайней мере, отчасти. Должен вам сказать, что вообще-то она составила завещание четыре года назад. Но у меня есть основания полагать, что существует и более поздняя его версия, однако никаких доказательств тому я не имею. Она… да, она написала мне три недели тому назад письмо, в котором сообщила, что хочет, чтобы я подготовил для нее новое завещание, и обозначила его условия. Признаться, я был шокирован и ответил – надеюсь, достаточно сдержанно, – что советую ей подумать. Она в свою очередь ответила немедленно, что я могу больше не затрудняться ее делами, и добавила несколько слов – отнюдь не сдержанных, в лучшем случае я мог бы охарактеризовать их как враждебные. Из всего этого я сделал обоснованный вывод, что мне, выражаясь мягко, дали отставку.
