Ровно неделю спустя после этого разговора, в такой же спокойный тихий день, Верити услышала звонок в дверь и обнаружила на пороге очень высокого мужчину.
Он снял шляпу и спросил:
– Мисс Престон? Простите за беспокойство. Я офицер полиции. Моя фамилия Аллейн.
II
Впоследствии, когда он уже ушел, Верити подумала: странно, что ее первой реакцией на его появление не была тревога. В момент встречи ее просто поразил сам Аллейн – его голос, его утонченное лицо и его… она смогла найти для этого лишь одно подходящее слово – безупречность. Сначала она почувствовала недоумение, но тут же решила, что этот человек, должно быть, идет по следу Противного Клода. Мужчина сидел у нее в гостиной, положив ногу на ногу, сцепив ладони и глядя на нее своими блестящими светлыми глазами. Но когда он произнес: «Я хочу поговорить с вами о покойной миссис Фостер», Верити испытала шок и словно бы со стороны услышала собственный голос:
– А что, там что-то не в порядке?
– Скорее речь идет о том, чтобы убедиться, что это не так, – ответил он. – Это рутинный визит, как мы обычно говорим в таких случаях.
– Что-то выяснилось при… осмотре… простите, не могу вспомнить правильное слово.
– Аутопсия?
– Да. Как глупо было забыть.
– Можно сказать, что первопричина действительно там. Все оказалось немного сложнее, чем ожидалось.
После небольшой заминки Верити сказала:
– Вопросов, конечно, задавать не следует, да?
Он улыбнулся.
– Я всегда могу уклониться от ответа, но вообще вопросы положено задавать мне.
– Извините.
– Не за что. Вы можете спросить меня о чем хотите, если возникнет необходимость. А пока можно мне начать?
– Да, конечно.
– Первый мой вопрос касается комнаты миссис Фостер.
– В «Ренклоде»?
– Да.
– Я в ней не была.
– Не знаете, пользовалась ли она обычно чем-то вроде стеклянной капсулы, наполненной ароматическим маслом и закрепленной над настольной лампой?
– «Оазисом»? Да, она использовала такое приспособление в гостиной в Квинтерне, а иногда, думаю, и в спальне. Она это обожала и называла «балдеть от запаха».
– «Оазис», если это был он, для того и предназначен. Мне сказали, что запах до сих пор сохранился в шторах. А была ли у нее привычка пропустить стаканчик на ночь? Виски, например?
– Думаю, иногда она это делала, но любительницей выпить я бы ее не назвала. Отнюдь.
– Мисс Престон, я видел стенограмму ваших показаний на дознании, но, если не возражаете, хотел бы вернуться к разговору, который состоялся у вас с миссис Фостер в тот день на лужайке. Просто для того, чтобы выяснить, не было ли тогда ею сказано что-нибудь, в чем – если поразмыслить задним числом – можно было бы усмотреть намек на то, что она замышляет самоубийство.
– Ничего такого. Я сама много думала об этом. Ничего. – Произнося это, Верити поймала себя на том, что всей душой желает, чтобы что-то подобное было, и одновременно мысленно корит себя за то, что желает этого. «Я никогда в этом не разберусь», – подумала она и осознала, что Аллейн что-то ей говорит.
– Не могли бы вы просто вспомнить все, о чем вы с ней говорили? Пусть даже разговор был совершенно тривиальным, не относящимся к делу.
– Ну, она пересказывала мне гостиничные сплетни. Много говорила о… своем докторе, о его чудесных методах, о медсестре – сестре как-то-там, которую, по ее словам, бесило то, что она, Сибил, была у врача фавориткой. Но больше всего мы говорили о помолвке Прунеллы, ее дочери.
– Миссис Фостер нравился жених?
– Ну… она была расстроена, – сказала Верити. – Но… она часто расстраивалась. Думаю, справедливо будет сказать, что она вообще была склонна волноваться по пустякам.
– Она была нервным человеком?
– Да.
– Избалованным, можно сказать? – неожиданно спросил он.
– Ну, не без того, вероятно.
– Увлекалась мужчинами?
Он произнес это с таким любопытством, что Верити испуганно воскликнула:
– Вы слишком прямолинейны!
– Тем не менее догадка верна, уверяю вас, – сказал Аллейн.
– Вы, должно быть, слышали о завещании, – сказала Верити.
– И кто из нас теперь прямолинеен?
– Не знаю, – фыркнув, сердито ответила Верити, – почему я смеюсь.
– Между тем как на самом деле вы очень обеспокоены, да? Чем?
– Я не знаю. Все так запутанно. – Ее вдруг прорвало: – А я ненавижу, когда ничего не могу понять.
Она беспомощно уставилась на Аллейна. Тот кивнул и утвердительно хмыкнул.
– Видите ли, – снова начала Верити, – когда вы спросили, не говорила ли она чего-нибудь, что позволило бы заподозрить самоубийство, я сказала: «Нет». И если бы вы знали Сиб так, как знала ее я, вы бы тоже так считали. Но спроси вы меня, высказывала ли она вообще когда-нибудь что-нибудь подобное, я бы сказала – да. Однако – опять же если знать, что она была расположена повздорить, закатить истерику и кричать, будто жизнь не стоит того, чтобы жить, и она готова покончить с ней, – то все это воспринималось как представление. Мне часто казалось, что истинным призванием Сиб был театр.
– Вам виднее, – сказал Аллейн.
– Вы уже виделись с Прунеллой? Ее дочерью?
– Еще нет. Я читал ее показания. После вас как раз собираюсь заехать к ней. Не знаете, она дома?
– Должна быть. Но она часто ездит в Лондон.
– Кто остается в доме в ее отсутствие?
– Миссис Джим Джоббин. Приходящая прислуга. Сегодня как раз ее утро в Квинтерне.
– Кто-нибудь еще?
Черт, подумала Верити, ну вот, приехали, а вслух сказала:
– Я точно не знаю. Ах да, сегодня там еще рабочий день садовника.
– Да-да, садовник.
– Так вы знаете о завещании?
– Мистер Рэттисбон рассказал мне о нем. Мы с ним давние знакомые. Позвольте вернуться к тому дню, о котором мы говорили. Значит, вы обсуждали помолвку мисс Фостер с ее матерью?
– Да. Я пыталась уговорить ее примириться с ней.
– Преуспели?
– Не слишком. Но она согласилась повидаться с молодыми людьми. А могу я спросить… они нашли… патологоанатом нашел какие-то… признаки болезни?
– Опираясь на свидетельство доктора Филд-Инниса, патологоанатом предполагает, что у нее могла быть болезнь Паркинсона.
– Если она об этом узнала, – сказала Верити, – это могло все изменить. Если бы ей сказали… Но доктор Филд-Иннис ей ничего не говорил.
