Все же ужин требовал и немалых расходов. Но тогда мало церемонились с советскими деньгами, и эти расходы, очевидно, вывели в счет расходов по перевозке университетского имущества на вокзал.
Мне потом рассказывали, какой интерес вызывал в Ташкенте этот поезд. В университете вывешивались таблицы, указывавшие его следование, несколько раз студенты раньше времени собирались на вокзале для встречи…
Первому эшелону сразу было нелегко. В Ташкенте был особенно острый квартирный кризис. Некоторые из прибывших провели две недели в вагонах, пока не удалось найти пристанище в городе. Но кое-как все же все устроились.
Таких эшелонов мы всего отправили, кажется, шесть, — в течение 1920 года
[165].
Особенно памятна мне отправка четвертого эшелона:
Это происходило в осенний день, когда по Москве вдруг распространился слух об ожидаемом на этот вечер контрреволюционном восстании. Быть может, основания для таких опасений и были, но принятыми мерами они не оправдались. Все время большевизма ведь происходили отдельные попытки сопротивления, однако невозможность сорганизоваться с достаточными силами обрекала эти заговоры на неудачу. В этот же вечер, когда мы пришли на Брянский вокзал, откуда отправлялись наши эшелоны, все входы и выходы в нем были заняты солдатами войск «особого назначения»
[166].
Небольшими группами пробирались мы, в полутьме, в глубину вокзальной территории, где на запасных путях, вместе с другими подвижными составами, стоял наш санитарный поезд. Ночью или на рассвете он должен был двинуться в путь, и профессорские семьи уже в него переселились.
Для нашего прощального ужина был отведен «салон» в вагоне третьего класса, часть которого была занята отделениями — купе. Ввиду происходящего, во избежание соблазна, окна вагона были наглухо завешаны, чтобы освещение не проникало наружу. Впрочем, все освещение состояло из лампы, подвешенной к потолку, и нескольких свечей, вставленных в бутылки.
Пришло к нам и несколько коммунистов, между ними большевицкий сановник второго ранга — Архангельский, председатель туркестанской правительственной комиссии, член всемогущего ВЦК
[167]. Его присутствие объяснялось тем, что с этим эшелоном уезжал Н. А. Димо, а с последним у Архангельского были особые отношения. Когда-то Архангельский, разыскиваемый жандармами, нашел убежище в агрономической лаборатории, которой заведовал Димо, тоже социал-демократ
[168]. Архангельского это спасло, и он испытывал чувство благодарности к Димо и покровительствовал ему.
Внезапно — тревога: с обоих входов в вагон появились команды красноармейцев, выступает вперед чекист в кожаной тужурке… Грозный возглас:
— Что это за собрание?!
— Это не собрание, а уезжают в Ташкент профессора местного университета с семьями! Их коллеги провожают отъезжающих.
Чекист смотрит с недоверием.
Выступает Архангельский:
— Товарищ, я член Вецека
[169] — Архангельский! Удостоверяю вам, что это собрание вполне легальное. Это действительно профессора Туркестанского университета и их семьи. Хотите посмотреть мой партбилет?
Чекист почтительно кланяется.
— Не беспокойтесь, товарищ! Вашего заявления для нас вполне достаточно.
Он уводит караул.
Неприятное настроение у нас рассеивается, когда мы усаживаемся за стол, заставленный скромным, но тогда казавшимся очень лакомым угощением, а главное — бутылками с водкой и вином. Угощением распоряжается С. Н. Наумов, еще до ужина наугощавшийся так, что с трудом связывает речи, но недостаток красноречия заменяющий громкими пьяными возгласами.
Уселось за стол человек тридцать пять, в том числе две-три дамы и местные власти: толстяк — начальник вокзала, чернявый комиссар вокзала, в своей кожаной тужурке, — краснобай из рабочих, и некоторые другие. Профессора уселись из более почетных. Остальные и молодежь толпились в проходах или угощались в купе.
Речи начал Н. А. Димо. Тяжело было слушать его слова. Очевидно, он уже решил сделать ставку на коммунистов, и его речь была сказана в ярких коммунистических тонах. По лицам присутствующих чувствовалось, что впечатление — тягостное. Должно быть, и у меня, сидевшего в центре, вместе с властями, выражение лица было при этом слишком красноречивое, а может быть, я неосторожно что-либо произнес… Я только заметил, что Архангельский наблюдает за мной с особым вниманием.
Что-то митингового характера стал тянуть комиссар, прерывавший свое изложение громкими возгласами, в духе трафаретных митинговых лозунгов. Настроение все сгущалось.
Поднялся Архангельский и, обращаясь уже лично ко мне, стал говорить о науке вообще, об ее значении для Туркестана и для народа, особенно для пролетариата. Этого, говорил Архангельский, некоторые не понимают…
— Вам, — бросает он ядовито уже прямо мне, — все мерещится милый вашему сердцу Керенский!
— Придется давать сдачи! — шепчет мне на ухо подвыпивший начальник вокзала.
— Дадим!
Однако смесь водки и вина начинает действовать на Архангельского. Он как-то запутывается в своей филиппике и никак не может кончить, все повторяется. Один из подвыпивших, товарищ его по школе, кричит:
— Садись лучше, брат! Все равно никак не кончишь!
