Такую же роль он попытался играть и в представительстве. В его помещении занял лучший кабинет, все собирались у его письменного стола, где и предрешались дела, связанные с денежными расходами, а таковыми было подавляющее большинство дел организационного характера. Получалось впечатление, что именно Арсеньев стоит во главе представительства, хотя он не был даже членом коллегии, а присутствовал в ней лишь с совещательным голосом. Рано или поздно такое положение не могло не привести к коллизии со мною как с председателем, и она действительно произошла.
Первые трения возникли из‐за вопроса о прежнем помещении, которое, как уже говорилось, у нас насильственно отняла одна из воинских частей. Никакие просьбы нам не помогли, и единственное, чего мы добились на первое время, это то, что нам оставили из десяти — три комнаты. В них кое-как мы внедрились, но работать в такой обстановке, среди казарменной грязи и распущенной солдатской команды, было весьма трудно. Я тогда и подыскал помещение в Трубниковском переулке.
Но Арсеньева это не устраивало: он жил на площади у храма Спасителя, и идти на вечернюю службу в университет, а позже — в представительство, было очень близко — два шага. Идти же в Трубниковский переулок — дело иное. Поэтому Арсеньев стал настаивать, чтобы мы остались среди солдат.
Я с этим, конечно, согласиться не мог, пренебрегая будированием Арсеньева. Оказалось, однако, что перейти не так просто: заведующий хозяйством — забыл его фамилию, — как привыкший смотреть в денежном отношении из рук Арсеньева, просто-напросто отказался исполнить мое распоряжение о переходе.
Это уже был открытый мятеж. Я поставил вопрос решительно:
— Или приступите к переходу, или подавайте в отставку!
Заведующий хозяйством подал прошение об отставке. Без сомнения, Арсеньев его убедил в том, что отстоит его в заседании коллегии. Но оба они не рассчитали, что времена Димо прошли.
Перед официальным заседанием я пригласил только одних членов коллегии в свой кабинетик на частное совещание, где и рассказал им, в чем было дело. Конечно, единогласно предрешили уволить мятежного служащего, а затем, по предложению Снесарева, было решено предоставить мне единоличное право увольнять и назначать служащих.
После этого мы перешли в большой кабинет Арсеньева, где оба эти вопроса были проведены формально.
Арсеньев на время смирился.
Готовский рекомендовал мне на должность заведующего хозяйством своего друга полковника Ясинского, бывшего офицера гвардейской артиллерии, позже командовавшего артиллерийским дивизионом в Красной армии против Колчака, а теперь бывшего в Москве без дела.
Немилость большевицкого начальства к бывшему офицеру как будто говорила в его пользу. К тому же Ясинский как бывший гвардеец производил впечатление своей воспитанностью. Я его назначил. Впоследствии выяснилось, что и это назначение неудачное, хотя Ясинский, нуждаясь во мне, и пересаливал в своем усердии, доходя до того, что без всякой нужды перетаскивал дрова на мою квартиру в четвертый этаж…
Ясинский перевез представительство, и в новом помещении Арсеньеву дали лучший кабинет. Он, однако, все будировал. В моем присутствии жаловался, что помещение сырое, что он постоянно простуживается, что у него вечно болит голова и т. п. Что говорилось в моем отсутствии, можно только догадываться. Во всяком случае, Арсеньев систематически отравлял атмосферу в представительстве.
Правильнее всего было бы его уволить от службы, но по условиям того времени я должен был такой крутой меры избегать. Дело в том, что тогда, благодаря советскому режиму, ни одного дела нельзя было вести честно, и ни одно так и не велось. Я уже говорил, например, что всякие ассигнования из Наркомпроса средств достигались единственно путем взяток — деньгами или спиртом, фальсификацией счетов и т. п. Все так делали, кто хотел существовать; вынуждены были так делать и мы. Так как все такие грязные дела велись через руки Арсеньева, он, конечно, как ловкач, запасся соответственными документами. Университетские органы и персонал были в значительной мере в руках Арсеньева, и удалить его — значило бы рисковать поднятием всей этой невольной грязи наружу.
Снабжение университета
Отношения представительства с университетом не были вполне удовлетворительными и, как мне казалось, не по нашей вине.
Дело было в том, что по приезде в Ташкент состав профессуры как-то быстро отрешился от реальной московской обстановки. На это повлияла новая обстановка деятельности, личные счеты с преподавательским персоналом, подобранным на месте, распри с выбором новых органов управления и т. п. К тому же издалека казалось, что если ничего нельзя найти на месте, в Ташкенте, то зато полная возможность есть все необходимое приобрести там, в центре страны. Отсюда в Ташкенте стало развиваться неудовольствие на то, что представительство слишком слабо снабжает университет необходимыми ему материалами и аппаратурой.
При этом, как правило, никаких конкретных требований не предъявлялось, и вообще университет как-то вдруг замолчал. Кроме случайно доходящих частных сведений, мы ничего не знали о происходящем с университетом в Ташкенте.
Эта вредная оторванность представительства от университета побудила меня начать высылать в правление университета, для сведения, все протоколы наших заседаний представительства и просить о высылке, для нашего осведомления, всех протоколов заседаний правления и совета. Эту просьбу мне пришлось повторять несколько раз, пока, наконец, мы не получили уже через полгода, по начале деятельности университета на месте, целую пачку старых протоколов. Так повторялось и впоследствии: после ряда напоминаний мы получали толстую пачку уже устаревших протоколов.
Тем не менее, по доходившим до нас частным сведениям, на физико-математическом и на агрономическом факультетах — последний не имел вовсе своего представителя в Москве — слишком часто жаловались на недостаточное их снабжение из Москвы, и особенно жаловался профессор по кафедре селекции, хотя никаких требований по-прежнему от них не поступало. И мне одному надо было бы угадывать, что нужно тридцати или более кафедрам разных специальностей, и находить это в разоренной и отрезанной от всего мира Москве.
Наконец, весной 1921 года я получил от физико-математического факультета предложение о том, чтобы каждые две недели представлял факультету отчет о том, что было сделано мною за каждый отчетный срок по делу его снабжения. Хотя предложение это и было подписано новым деканом факультета А. Л. Бродским, я в его редакции без труда узнал язык Наумова.
На это я ответил, что члены факультета слишком скоро забыли обстановку работ в Москве, а также и то, что, за неполучением каких бы то ни было пособий из‐за границы, московский рынок пригодных для университета научных пособий еще более обеднел, чем то было в первый период организации университета. Я указывал и на то, что одному человеку, к тому же не получающему с места никаких указаний и пожеланий, невозможно делать то же, что до того делали несколько десятков специалистов. Ввиду же предъявленного мне, требованием о двухнедельной отчетности, недоверия я прошу считать меня сложившим с себя обязанности представителя факультета и избрать для этого иное лицо. А так как, не будучи представителем факультета, нельзя быть и председателем представительства, я прошу факультет войти в сношение с советом и с правлением об избрании другого председателя.
