Расследование Наумова
По возвращении через неделю в Москву я застал сюрприз. Служащие представительства взволнованно мне сообщили, что приехал из Ташкента ревизор с чрезвычайными полномочиями для расследования инцидента с Арсеньевым. Этим ревизором оказался не кто иной, как лучший друг Арсеньева — С. Н. Наумов, без сомнения сам предложивший свои услуги для этой цели.
Наумов сразу же проявил ряд вызывающих бестактностей. Прежде всего, он не счел нужным хотя бы один раз переговорить со мной о происшедшем, а вместо того обращался только к служащим, терроризируя их своим мандатом, который действительно предоставлял ему очень широкие права, вплоть до права увольнения служащих представительства. Но было и еще нечто худшее.
Наумов одновременно имел от правления поручение выхлопотать для университета наличные деньги. Честным и прямым путем сделать этого было невозможно, и Наумова снабдили для «смазки» несколькими ящиками туркестанских вин. В Москве вина в ту пору достать было нельзя иначе, как по рецептам врачей или по протекции в Наркомздраве, — в продаже же его вовсе не было. Наоборот, в Туркестане этих стеснений не существовало, и вино даже выдавалось по пайкам.
Для ублажения нужных людей привезенное Наумовым вино было очень кстати. Однако самым нужным Наумов считал лично себя, и в результате часто приходил к нам в представительство в таком состоянии, что с трудом ворочал языком.
Затем Наумов сошелся с недавно вступившим в состав представительства Демидовым, действовал с ним солидарно, и они вместе начали проверять денежное делопроизводство, наперед высказав свою точку зрения на инцидент в пользу Арсеньева и враждебно ко мне.
Мне стало ясно, что ведется интрига для вынуждения меня уйти и для замены меня Демидовым. Заседания коллегии стали невозможными. Наумов во всем, и кстати, и некстати, проявлял ко мне оппозицию, принимавшую неприемлемые формы, когда он являлся — а это бывало часто — на заседание пьяным.
Так продолжать было нельзя. Я заявил в коллегии, что намерен оставить свой пост, но что сначала я лично поеду для переговоров в Ташкент.
Это решение смутило Наумова и Демидова, и они на время притихли.
Тем не менее в конце августа я выехал.
В Ташкенте
Описание весьма интересного, по обстоятельствам того времени, путешествия в Ташкент и обратно — я делаю в другом месте. Но меня занимало то отношение, которое проявит ко мне созданный в значительной мере моими трудами университет, и это тем более, что на одном из первых же общих собраний объединившегося туркестанского университета были избраны почетными членами университета проф.: М. А. Мензбир, Л. Г. Берг и я.
Хотя о моем приезде правление извещено было, но ни малейшей предупредительности проявлено не было. Самый трудный вопрос был о помещении. Поезд в Ташкент прибыл поздним вечером, гостиницами воспользоваться возможности не представлялось, и я ночью рисковал остаться на улице. Приехал я тогда в бывшее помещение реального училища, где теперь помещались физико-математический и технический факультеты, и, велев разбудить заведующего зданием, потребовал себе место для ночлега. С большой неохотой поместил он меня в приемной университетского врача, предупредив, что с утра это помещение понадобится для больных. Мне пришлось спать на замечательном диване, в котором пружины были в таком состоянии, что спать можно было только изогнувшись в форме французского «эс».
Утром поиски себе приюта успехом не увенчались. Только днем, когда я обратился за содействием к правлению, мне отвели одну из пустовавших аудиторий, куда перенесли для меня знаменитый диван из приемной врача.
Первый, кого я встретил в правлении, был Солькин, принимавший студентов. Я его сразу не узнал и принял за скромного конторщика… На мои слова при входе:
— Никого еще нет? —
Солькин обиженно отозвался:
— Нет, я уже здесь!
Ректором в ту пору был А. Л. Бродский. Разыскав его, я только с большим трудом мог разговориться с ним о делах. Видно стало, что уже создалось весьма недружелюбное ко мне отношение, хотя Бродский старался это замаскировать личной любезностью. Я поставил ему упрек за то, что они не прислали мне, для дачи объяснений, жалобу Арсеньева. На это Бродский что-то неопределенно замычал, и я догадался, что Арсеньев написал, вероятно, обо мне столько грязи и клеветы, что правление просто не решилось мне эту литературу послать.
— Второе, в чем я должен вас упрекнуть, это то, что вы послали для расследования такого бестактного человека, как Наумов!
— Но когда же некого другого было послать!.. — оправдывался Бродский.
На другой день было назначено заседание правления с моим участием. Из старых моих коллег по созданию университета отсутствовал Димо и не пришел Ситковский. В правлении же, как я заметил, наибольшим влиянием пользовались Солькин и Лебединский. Из других участников я обратил внимание на декана общественных наук по фамилии, кажется, Лаппо-Данилевский, бывшего видного местного судебного деятеля, как будто по роли председателя одного из бывших окружных судов. Я и раньше слышал о постоянных его выпадах по адресу незнакомого ему туркестанского представительства университета. В числе собравшихся было еще немало и других лиц, в том числе человек шесть безмолвных молодых людей, занявших места у стен; должно быть, это были представители студенчества в правлении.
Когда после двух-трех мелких дел мне было дано слово, я обрисовал обстановку деятельности в Москве представительства, указал на создавшееся взаимное непонимание, возникшее отчасти потому, что члены университетского совета слишком быстро забыли реальную обстановку деятельности в Москве, а отчасти потому, что мне никак не удавалось, вследствие систематического молчания Ташкента, завязать живые отношения между представительством и университетом. Я высказал, что при таких отношениях и при такой обстановке я не надеюсь на дальнейшую плодотворную совместную деятельность, а потому слагаю с себя обязанности и председателя правления, и представителя физико-математического факультета.
Этого, по-видимому, никто не ожидал. В правлении я заметил смущение, члены стали недоуменно переглядываться. Однако никто не сделал предложения просить, чтобы я остался.
Взял слово Лаппо-Данилевский:
— Да, все то, что вы говорили, конечно, верно! Но я нахожу, что и со стороны представительства были неправильные действия!
— Об этом мы после! В своей среде! — прервал его ректор Бродский.
— Простите, Абрам Львович, но я именно для того и совершил такое длинное путешествие, чтобы дать здесь, перед своим уходом, надлежащие объяснения. Поэтому я очень прошу, безо всякого стеснения, предъявить теперь же и лично ко мне, и к представительству какие угодно обвинения.
Бродский с беспомощным выражением лица развел руками.
— Вот вы, представительство, например, — продолжал декан факультета общественных наук, — слишком широко толковали свои права. Вы затеяли ломку медицинского факультета, вводя ветеринарное отделение, а нас, университет, об этом даже и не спросили.
