— Что вы, Всеволод Викторович! Сейчас вшами сыпной тиф нам занесут.
К сожалению, это была правда. Главными очагами заболевания были тогда вагоны с нечистоплотными пассажирами.
— У-у, жидова!
— Повыкидывать бы их оттедова!!
Негодование толпы было так велико, что стоянку в двадцать минут я провел не без тревоги. Вот-вот камнями в окна запустят.
Обошлось благополучно.
В 1922 году
Снова пришлось попасть в Петроград в конце сентября 1922 года, когда нас высылали за границу.
Теперь город уже заметно оживился. Пооткрывались гостиницы, и в одной из них, ныне названной «Интернационалом», были для нас, высылаемых, приготовлены номера. Гостиница функционировала почти по-старому: была прислуга, действовал отельный ресторан… Грязнее только было, как и последовательно было для революционного времени.
Торговля заметно развилась, магазинов было уже много. Нэп вступал в свои права.
Город стал ремонтироваться. Исправляли и дома, и мостовые. Видел я, например, ремонт даже канавы близ Летнего сада. Разбросанные раньше по набережной обломки решетки от садика при Зимнем дворце были теперь убраны.
У набережных изредка виднелись даже иностранные пароходы. Опять
Все флаги будут в гости к нам
[179].
Время от времени по улицам проезжали трамваи. Попадались и извозчики.
Петроград начал просыпаться после летаргии, жизнь брала свое. Но, конечно, старый Петербург он теперь напоминал только слабо.
Однако перекинувшийся на поклоны большевикам поэт Сергей Городецкий воспевал, что, мол, нынешний Петроград (разоренный и замолкший) куда же лучше, чем при «проклятом старом режиме»
[180].
О переименовании в Ленинград еще и мыслей не было.
Но порт Петрограда, когда мы им проходили, зиял своей пустотой, как и Морской канал. Видны были только кое-где продолжавшие ржаветь военные суда.
10. В Туркестан!
Выезд
В конце августа 1921 года мне понадобилось поехать в Ташкент. Поездка была предпринята по делам Туркестанского университета, так как я был в ту пору председателем представительства университета в Москве; о подробностях сказано на стр. 312 и дальнейших.
Выехать, однако, не было тогда простым делом: требовалось получить подобие визы, — разрешение на въезд в Туркреспублику от Туркпредставительства.
Над Москвой еще висела утренняя августовская мгла, а перед большим серым домом в Трубниковском переулке уже густела толпа. Серый дом — раньше управление уделов. Теперь — помещение Наркомнаца, возглавляемого Сталиным, — приют представительств разных новых республик. Каких только названий здесь нет… Больше, чем в старом царском титуле. Однако главное здесь — Туркестанское. Оно и расположилось внизу, заняв обширное помещение.
Туркестан… В ту пору — золотая мечта изголодавшихся москвичей. На Волге — голод в полном разгаре. А там, в Средней Азии, крупчатка — почти даром! А сушеный урюк (абрикосы)!.. А виноград, а фрукты!.. А запрещенное здесь вино, которое в Москве вдоволь пьют только коллеги и друзья комиссара здравоохранения Семашки!..
Увы! Двери в рай открываются только с трудом. Потоку в Туркестан поставлен барьер. Пол-России бросилась бы туда и, как саранча, все бы поела. Туркправительство боится. Пропуска даются лишь избранным: коренным жителям, членам их семейств да еще едущим по несомненной служебной надобности. Для своих, для членов коммунистической партии, ограничений, конечно, нет. Они свободно занимаются спекуляцией продуктами.
Дверь открывается, и несколько молодых людей, щеголяющих тюбетейками на бритых головах, беспомощно барахтаются среди нахлынувшей толпы.
В помещении представительства сидит толстый симпатичный В. Н. Кучербаев и безапелляционно вершит суд Соломонов: одним разрешает поездку, другим отказывает. К протестам относится с восточным спокойствием.
Впрочем, встретившие отказ не унывают:
— Поищем протекцию!
Моя командировка бесспорная. Пропуск получен.
На вокзале
Это далеко еще не все. Надо суметь сесть в поезд.
Курский вокзал переполнен. Стоят с вещами перед закрытыми дверьми на перрон, ждут милостивого разрешения садиться.
Море защитных рубах. Патрули с ружьями…
Дверь открывается. Толпа, как бешеные звери, бросается вперед, толкая, давя, топча падающих… Свалки, ссоры… Окрики милиции и чекистов, зуботычины, аресты…
Мне удается, благодаря мандату, попасть в привилегированный «делегатский» вагон. Но и он быстро заполняется. У входа в вагон чекисты энергичными жестами и прямым рукоприкладством отбивают новые и новые толпы пассажиров, ищущих мест.
Стоящий возле меня молодой человек громко возмутился кулачной расправой чекиста. Тотчас же — окрик:
— Товарищ, ваш документ!
Протестант отдал чекистам свой документ, но струсил. Забрался куда-то поглубже в вагон и притаился. Тщетная предосторожность. В пути, уже под Волгой, его по телеграмме арестовали и повезли обратно в Москву.
Моим визави оказался человек средних лет, в защитной тужурке, с белобрысыми усиками, лицо дегенерата. Разговорились.
— Кто вы такой будете?
Удовлетворяю любопытство.
— А я — чекист! Служу на железнодорожном транспорте.
Вот так соседа судьба послала… И это на целых пять дней… Надо держать ухо востро.
Сосед все пытается перейти на политику, я стараюсь изменить тему. Впрочем, он категоричен:
— Такие, как вы, товарищ профессор, нам не опасны! Мы-то знаем, кого остерегаться…
Он сплюнул на пол. Такие плевки повторялись за каждым почти словом.
— Послушайте! Вот вы, коммунисты, хвалитесь тем, что заводите всюду культуру. Как же вы проявляете такую некультурность здесь, оплевывая пол? Ведь это же негигиенично!
— Правда ваша. Не буду!
Через несколько минут — новый плевок.
— Вы же обещали не плевать!
— Не буду, не буду! Пожалуйста, останавливайте меня. Я все забываю.
Когда мы подъезжали к Аральскому морю, он совсем отучился плевать.
Об учреждениях Чека говорил очень ласково:
