Захватят какую-нибудь станцию перед приходом поезда. Станционных агентов удалят, всюду поставят своих; да бывает, что железнодорожники и сами рады помочь… Ждут.
Ничего не подозревающий поезд спокойно подкатывает.
И вдруг во всех вагонах появляются вооруженные люди:
— Ваши документы, господа!
О, ужас! Не товарищи, а господа. И горе тому, у кого найдут партбилет или кто свои документы уничтожит. Их уводят в горы… и больше их уж никто не встречал!
Остальные пассажиры благополучно едут дальше. Спасаются и коммунисты, — с фальшивыми документами.
На этот раз мы проехали для коммунистов благополучно. Они расстреливали из пулеметов горные склоны только для наведения на бандитов страха.
Безотрадные горы! Камень и красная глина. Растительности почти никакой. Унылая здесь жизнь.
Поезд поднимается к перевалу. Движется все медленнее и медленнее. Под конец вовсе останавливается.
— Товарищи, выходи из вагонов!
Что такое?
Паровоз не может втащить поезд на перевал. «Товарищам», то есть мужчинам, приказывают помочь стальному коню. Что ж, и это лестно! Ведь не каждый день приходится скорый поезд своими руками тащить. Несколько сот мощных рук напирают на вагоны… и поезд двинулся. Втащили на перевал. Под гору поезд покатился гладко.
В Туркестанской степи
Приближаемся к Аральскому морю. Здесь уже спокойно, банд нет. Бронепоезда, усиленная охрана поезда — это уже позади. Позабыли об опасности и коммунисты. Поснимали шашки, попрятали в чемоданы наганы. Опять гордый, независимый вид. Их неумолкающие голоса покрывают все разговоры.
Стальной синевой, среди низко безлюдных берегов, отдают воды моря. Изредка белеет парус одинокого рыболова. Лодка как будто застыла на месте, с обвисшим парусом. Под знойными лучами и воздух едва-едва шевелится.
А вот и дары Арала! Громадные янтарные балыки, копченая и свежая рыба… И дыни — но какие дыни!
Для киргизов-рыболовов самая острая сейчас нужда — в мануфактуре. Пооборвались, а заменить нечем. Получи-ка мануфактуру здесь по советским карточкам, когда и в Москве она лишь для привилегированных…
И на станциях происходит натуральный обмен. Пассажиры роются в чемоданах, мешках — и извлекают заплатанные кальсоны, рубахи. Киргизы рассматривают на свет товар. Бывший владелец старых кальсон возвращается в вагон с балыком и рыбой; киргизы бережно свертывают и уносят драгоценную для них рвань. Обе стороны довольны выгодной аферой.
Остается позади и Арал. Развертывается беспредельная голая, солончаковая степь.
Жизнь — только вдоль полотна. Мимо пути движется народ: и в одиночку, и группами. Редко плетется лошаденка, влекущая скарб; больше тащат свое добро в узлах на спине. Никакие заставы, никакие запрещения не помогают! Народ из голодных губерний тянется непрерывной лентой в Туркестан, о котором стоустая молва гласит, как о крае с молочными реками.
А дальше — все пусто! Сколько ни видит глаз, расстилается выжженная солнцем равнина. Лишь поближе к воде, у широкой Сыр-Дарьи, попадаются юрты киргизских аулов — в форме покрытых войлоком полушарий, близ которых что-то пытаются выщипнуть из голой земли горбатые верблюды.
Поближе к воде! Здесь вода — то же золото! Где она есть, там оазис с пышной растительностью. Она здесь развивается буйно, стремительно.
А над безводной далью воздух струится под знойными лучами, и вдруг в нем вырастают, высоко над землей, небывалые города и сады. Или по воздуху движется — порою вверх ногами — караван верблюдов с причудливой громадной фигурой вожатого.
И пустынную тишину нарушает лишь грохот поезда.
В Ташкенте
Вот, наконец, на шестой день мы в Ташкенте. Приехали поздно, уже за полночь. Перегоняя других пассажиров, успел я занять одного из немногих извозчиков, дожидавшихся поезда. Многим пассажирам пришлось ждать на вокзале до утра.
Куда ехать? О гостиницах и думать было нечего. Мне посоветовали в пути встретившиеся на одной из станций профессора Туркестанского университета остановиться в помещении физико-математического факультета, бывшем здании реального училища.
Мы ехали по улице, покрывавшейся при проезде облаками пыли. Раньше, в летнее время, улицы поливали два раза в день. Я спросил об этом извозчика.
— Куды там! Нешто теперь поливать станут?
Да, Ташкент стал неузнаваем. Я живо помнил, каким был еще недавно этот красавец-город (см. т. 1).
Широкие улицы, обсаженные с обеих сторон аллеями из уходящих в небо тополей. Масса садов, — одинокие домики утопают в садах. Фруктовых садов так много, что ими пользуются, как топливом.
Движения мало. Только на главной улице да близ базара жизнь била ключом. А так — изредка проедет фаэтон, проскачет сарт на лошади, в чалме, в развевающемся на ветру ярком халате, или проплетется караван навьюченных верблюдов, позвякивающих колокольчиками и оглядывающих редких прохожих большими кроткими глазами.
К девяти часам жизнь замирала. Только ночные сторожа перестукиваются колотушками, да редко-редко фаэтон провозит возвращающихся из клуба.
Лишь в пригородных сартских садах, в чайхане, звучит бубен. Там почтенные седобородые сарты услаждаются танцами мальчиков-бачей. И удостаиваемые мальчишкою ласки громким криком сладострастного восторга прорезывают ночную тишь…
Все теперь изменилось, начиная от внешнего вида города. Поливка улиц, по случаю свободы, упразднена. Над улицами весь день стоит серая густая пелена пыли. Ее вдыхаешь обоими легкими, да еще любуешься серой, а не зеленой, как раньше, листвой. На многих улицах — лысины, после вырубки.
Тишина исчезла. Там, в России, весну коммунистического рая уже отпраздновали, там уже будни. Здесь — праздник в полном разгаре. Всюду толпы, всюду безделье. По ночам, чуть ли не до утра, из разных концов гремит нестройная музыка. И пролетарская молодежь танцует, танцует…
Но этот шабаш ведьм не захватил толщи населения. Кроме русских — здесь много рабочих в железнодорожных мастерских и много красных войск — к празднику жизни примкнула только часть незрелой туземной молодежи.
Все сколько-нибудь хорошие дома отняты от владельцев. В них разместились «правительственные учреждения». Боже, каких только нет: и таджикские, и татарские, и киргизские, и туркменские… В результате — такая острая нужда в жилищах, какой не было в ту пору даже в Москве.
Я видел местное правительство — членов Турцика. Почти сплошь — мальчишки, 18–20 лет. Недоучившиеся воспитанники местной учительской семинарии. К ним примазалось некоторое число опытных и беспринципных дельцов, руководящих деловой стороной у желторотых сановников.
Вся эта компания завладела прекрасным зданием бывшей казенной палаты, гоняла весь день на автомобилях, суетилась…
Пожалуй, суета и была тогда главным их занятием. Но центральной советской власти, постоянно изменчивой, в ту пору надоедала игра в «самостийность». Туркестан был наводнен Красной армией. Перед таким аргументом юноши из Турцика пасовали.
