Делать нечего, записываюсь в новый список. Но до меня очередь не дошла. Билеты расхватали, а кассир объявил, что остались только билеты, находящиеся в распоряжении советских учреждений, но и их можно получить только не позже 12 часов дня.
В моем распоряжении осталось около часу. Скорее поехал в Туркестанский университет. Рассказываю правлению, что вышло, и прошу помочь мне, как их представителю в Москве.
— С нами, — говорят мне, — в Турцике все-таки считаются. Попробуем!
Со мной отправляется туда ректор А. Л. Бродский. Нас принимают в одном из отделов немедленно, и очень скоро я получаю необходимое свидетельство.
Скорее мчусь на вокзал и попадаю со своим удостоверением за две минуты до двенадцати. А у кассы уже ждет громадная толпа, чтобы расхватать билеты, не востребованные учреждениями.
Слава Богу, билет в кармане.
Теперь надо вывезти свой багаж. Поезд отходит в шесть вечера, но я на вокзале с трех часов, чтобы успеть сдать свой багаж, в числе которого два мешка с мукой.
Два часа стою в очереди к багажной кассе. Служащие разошлись обедать, а кто и здесь — на пассажиров не обращает внимания. Но у меня был подмазан один из служащих товарной станции и с его помощью, прождав в хвосте два с половиной часа, я добился, наконец, приема моих вещей.
В России в то время разрешалось провозить бесплатно по четыре пуда багажа, но здесь мне заявили в кассе, что я могу так провезти только два. На мои протесты — ответ:
— Мало ли что разрешено в России! А мы здесь не разрешаем!
Кассир, русская крыса, многозначительно-вопрощающе на меня смотрит. Только позже я догадался, что за осуществление моего законного права он вымогал с меня взятку. Но я сразу не угадал, так как слишком был утомлен и издерган двухдневными хлопотами с выездом. За это мне пришлось заплатить довольно крупную сумму за провоз, что-то около 80 миллионов рублей.
Да и медлить нельзя было. Уже прозвонил первый звонок, надо было спешить садиться, а то можно было легко места и не найти.
У меня было около трех пудов ручного багажа. Но когда я с носильщиком и провожавшими знакомыми подошел к выходу, нас задержал сторож:
— Вносить в поезд разрешается только то, что пассажир с билетом сам на себе может пронести!
Фу ты, пропасть! А как же поедут старики или больные, или женщины?
Носильщик предлагает:
— Дайте я обнесу багаж своими домашними путями.
А кто его знает, этого носильщика? Быть может, заберет вещи, и никогда их более не увидишь… Однако рискнуть пришлось.
Нас пропустили. Носильщик оказался честным, все донес к вагону.
Да, нелегко было выбраться из Ташкента…
Наконец, поехали.
За Аральским морем пассажиры стали закупать у киргизов ведрами соль, которую степняки выносили на небольших станциях.
— Здесь самая дешевая, — говорили попутчики. — Покупайте!
— Да куда столько ее…
— В пути выменяете на что-нибудь.
Не послушался я. Но в пути один из соседей, накупивший более, чем мог унести, перепродал мне полпуда. Я взял, ведь в Москве соль очень дорога.
На этот раз через горы ехали спокойно. Банды, так отравлявшие проезд пассажирам — коммунистам, рассеялись или были рассеяны. Нападений долго уже не было, и коммунисты успокоились.
Был период зрелости дынь, и пассажиры объедались до невозможности.
Еще только половина сентября, а под Оренбургом совсем холодно. Степной климат дает себя знать.
Незадолго до приезда в Москву у пассажиров на одной из крупных станций возник живой товарообмен. Я увидел, как правы были опытные пассажиры, запасшиеся солью. Крестьяне, вышедшие к поезду, охотно обменивали на соль целыми сотнями яйца, а также битых гусей и прочее продовольствие.
В нашем вагоне в разных местах гоготали и живые гуси.
Подъезжаем к Москве. Готовимся к разным хитростям, как бы провезти наши продовольственные запасы, провезенные с таким трудом.
Но местные пассажиры радуют сюрпризом: заградительные отряды только что сняты, и ввоз продуктов стал свободен.
Я не поверил и, на всякий случай, под жилет надел из сшитых полотенец компресс, наполненный солью.
— Напрасно трудитесь, барин, — говорил мне московский «рикша». — Теперь пропустят!
Я его послушал и не зря. Продукты пропустили, но содрали за них крупную пошлину.
Тележка «рикши» — извозчиков тогда не было, — заполненная шестью пудами разного продовольствия, покатила со мной домой.
11. По югу России
Отрезанность юга
Большевизм, а затем Гражданская война с генералами Деникиным и Врангелем фактически отрезали юг России от Москвы и от Центра вообще. Возникло тяжелое положение для тех, кто имел близких в отрезанной части страны. Изредка письма оттуда доходили, но только в первые месяцы. Потом сношения года на два совсем прекратились.
В таком положении оказались и мы. Эти события отрезали от нас дочь Людмилу, которая училась на медицинском факультете в Одессе. Сначала с редкой оказией письма иной раз и приходили. Потом все прекратилось. Помочь дочери ни морально, ни материально мы не имели возможности.
Этим положением тотчас воспользовались ловкие люди. В Москве, а вероятно, и в других местах началась новая профессия — доставка частными лицами и келейным способом писем в отрезанный район. Промышляли этим делом еврейчики. Кто-то нам рассказал, что таким способом ему действительно удалось переправить письмо родным на юг. Все же доверия к подобной почте быть не могло, но выхода не было, и приходилось идти на риск.
Как-то и я увидел расклеенные по Кудринской-Садовой маленькие листочки с сообщением, что лицо, едущее на юг, берется доставить туда письма. Пошел я по адресу, застал в коморке подозрительного еврейчика, который, очевидно, здесь сам не жил, а имел фиктивную квартирку для сбора писем, с таким устройством, чтобы он не попался в случае прихода милиции. Еврейчик взял письмо, взял при этом крупную сумму за его доставку, и письма, как выяснилось впоследствии, не доставил.
Летом 1920 года положение на театре военных действий стало таким, что явилась возможность пробраться в Одессу. Я этим и решил воспользоваться, чтобы разыскать дочь.
Мандат
Но поехать тогда было нелегко. Для частных лиц поездки по железной дороге были тогда воспрещены, кроме случая, когда можно было доказать, что едешь ввиду смерти или смертельной болезни самых близких родных. Власть, провозгласившая: все принадлежит народу, — из‐за расстройства транспорта не допускала этот самый народ ездить по железным дорогам. Правом езды пользовались только отправлявшиеся по служебной надобности. Для коммунистов ограничений, конечно, не было.
