Для небольших расстояний это запрещение обходилось весьма легко. Так как почти все считались на какой-нибудь службе, то в результате вагоны были так же переполнены всякого рода командируемыми «служащими», как если бы запрещения вовсе не существовало. Например, жившая в нашей квартире жена молодого врача А. А. Максимова, когда хотела прокатиться к знакомым — езда была бесплатная, — получала от своего тестя
[182], служившего управляющим делами одного из многочисленных квартальных хозяйств, служебное предписание — поехать для закупки метел для квартального хозяйства. Чем суровее были большевицкие преграды, тем больше проявлялось изобретательности, чтобы их обойти, — и обходили.
Но поехать на дальнее расстояние, а тем более в район военных действий, дело было иное. Здесь, как учили опытные люди, лучше всего было бы иметь мандат от военного комиссариата.
Мне помог знакомый, генерал Снесарев, тогда — начальник красной Академии Генерального штаба. Он переговорил с начальником Главного управления военно-учебных заведений — сокращенно Гувуз — коммунистом Петровским, и последний согласился дать мне надлежащий мандат.
За ним я пришел на Садовую, где помещалось это управление. Над многоэтажным зданием красовался плакат: «Товарищ Ленин сказал: у нас должно быть сто тысяч красных командиров. Они будут».
Они действительно «стали», и даже много больше…
В приемной я застал несколько служащих, между ними офицеров старой армии, в том числе и Генерального штаба. Разговорились. Один из них, бывший полковник, имел при разговоре со мной сконфуженный вид. Потом, верно, все это прошло.
Меня вызывают в кабинет к Петровскому. Невысокий человек средних лет, с длинным и несколько горбатым носом, служащим паспортом его национальности. Таков — высший руководитель военного образования…
— Я вас командирую, товарищ профессор, под предлогом поверки постановки преподавания математики в наших военных училищах.
— Благодарю вас, товарищ.
— Ну а вы, на всякий случай, все же хоть куда-нибудь зайдите, посмотрите, как преподают. Чтобы не вышло неловкости…
— Непременно зайду!
В моем мандате было написано, что я командируюсь Главным управлением военно-учебных заведений для ревизии постановки преподавания математики на военных курсах следующих городов — следовал перечень значительного их числа. Вследствие этого всем советским властям предлагалось оказывать мне всевозможное содействие. В частности, для исполнения этого служебного поручения мне по мандату предоставлялось ездить во всякого рода поездах: экстренных, курьерских, скорых, пассажирских, товарных и даже на локомотивах, мне предоставлялось также право пользоваться телеграфом, что не было пустяком, ибо частные лица были тогда лишены и этого права. На мандате стояла подпись Петровского и огромная официальная печать с серпом и молотом, — словом, все, что полагается официальному ревизору.
Впоследствии я убедился, что этот грозный мандат имеет силу лишь постольку, поскольку с ним захотят считаться. А кто не захочет, — ничего не поделаешь.
По югу
Поезд катится на юг. «Делегатский» вагон третьего класса заполнен командированными. Странным образом между последними оказались женщины всяких возрастов, иные с детьми…
Плетемся по сумрачной стране, где как-то в воздухе нависло что-то тяжелое, угрюмое. Так же, как и прежде, расстилаются перед глазами бесконечные поля с торчащими скирдами, так же чернеют деревни, скученные, без садов. И чувствуется, что над страной уже начинает по-настоящему тяготеть большевицкий «рай земной».
Прошел уже угар первых месяцев, когда чувство, которое так присуще русскому человеку, — чувство зависти к ближнему, — было как будто удовлетворено. В крестьянские избы полилось добро из помещичьих усадеб и из городских домов. В пригородных деревнях еще и теперь сундуки в избах набиты дамскими нарядными туалетами и всяким убранством буржуазных квартир, — имуществом, с которым нынешние владельцы решительно не знают, что делать…
Но здесь медаль уже стала — только начала — показывать обратную свою сторону. Гражданская война в деревнях, власть комитетов бедноты, разграбление своих своими же, разверстки, реквизиции… Первые раскаты предстоящей бури.
Обманутые мечтания о райском ничегонеделании переживаются особенно тягостно. И население Великороссии уже перестает быть веселым. На станциях видишь сплошь угрюмые лица.
Изголодавшиеся москвичи жадно всматриваются в окна, — что выносят сумрачные торговки на станциях. Выносят мало: яйца, ржаные либо картофельные пироги, вареное мясо, студень, изредка зажаренную курицу. И торговки точно не радуются своей выручке.
Солдат выходит из вагона и тщательно рассматривает на свет свои сапоги. Они уже сильно поношены, в дырах. Стоит в раздумье… Потом решительными шагами идет к торговке, отдает ей сапоги, получает горшок со студнем. Уже босой, прикрывая горшок грязным платком, возвращается в вагон.
Станция Свобода, — раньше она называлась иначе. Переименована недавно. Невдалеке лес.
Вдруг — выстрелы! Со станции к лесу несутся четыре фигуры в солдатских шинелях. По ним — стрельба со станции; кое-кто бежит вдогонку. Беглецы припадают к земле и снова несутся…
Погоня усиливается.
— Это — насильно мобилизованные! — говорят среди пассажиров.
Люди в солдатских шинелях на перроне острят:
— Вот так Свобода-станция…
— Правильное, значит, слово!
Поезд плетется к югу, подолгу простаивая на станциях. Делегатский вагон заполнен, но сидеть в нем все же можно.
И вот среди пассажиров все чаще слышится слово «Харьков». Это слово приобретает какой-то зловещий характер. Когда его произносят, лица вытягиваются.
— Да что же такого страшного в этом самом Харькове?
Лица опытные, уже побывавшие там, лукаво покачивают головами:
— Сами увидите…
Харьков
Все теплее греет солнышко, все чище небесная синева.
Вот она, Малороссия. Ее еще можно так называть. Впоследствии, в эмигрантских кругах, заболевших самостийностью, за это слово можно было подвергнуться оскорблению. Требовалось говорить — Украина… Но здесь ее еще можно правильно именовать.
Какими милыми, симпатичными кажутся эти хохлы и хохлушки, веселыми толпами запрудившие станции.
Певучие, громкие голоса молодых женщин, веселый независимый вид… Хохлы смеются, курят. Кое-где — даже песня. Белые вышитые сорочки с весело развевающимися на ветру лентами, широкие штаны, пахнущие дегтем сапоги… Все еще такое же, как было прежде. Нам, из центра, кажется, будто видишь людей и слышишь звуки из какого-то иного, нездешнего мира. Конечно, все это пройдет. Все это действительно и прошло потом. Но Малороссия долго была защищена от насильственного водворения в ней коммунистического рая. Это уже начиналось и тогда, но еще не успело принять слишком острого характера.
