В городах, — да, там сильно чувствовалась впивающаяся в горло коммунистическая рука, но в деревнях в большинстве случаев жилось еще неплохо. И веселье тогда еще не ушло из счастливой Малороссии. Пока — это Аркадия
[183]! А Великороссия, угрюмая, голодная, многострадальная, — осталась позади.
Трудно было ожидать, что пройдет лишь десятилетие, и здесь коммунисты доведут эту Аркадию до такого голода, что трупы умерших будут валяться на дорогах, что людоедство станет здесь нормальным явлением.
Ну, вот он и Харьков!
Весь вокзал… все кругом вокзала — полно пассажирами! Мало сказать полно — переполнено до отказа! Глаз не видит на полу пустого местечка… Все завалено узлами, мешками, чемоданами, а на них сидят и лежат люди всех возрастов и всех сословий. Между пассажирским скарбом можно пробраться только с величайшим трудом, балансируя по незанятым островкам пола, заплеванного, залитого разными жидкостями и детскими выделениями…
Здесь то страшное, о чем предупреждалось в пути. Это — знаменитая харьковская пробка.
Вот где сказалась самостийность! В Харькове проверка всех советских мандатов на право езды. Центр себе центром, а здесь с ним мало считаются — самостоятельность. Все задерживаются, и дальше двигаться нельзя, если не получишь на то разрешения от местных властей. Почему — разберись-ка…
Получить разрешение — куда как не легко. При такой нелепой, неизвестно для кого нужной системе желающих ехать скопилось раз в десять больше, чем выдается разрешений на дальнейший путь. Поэтому вокзал и обратился в настоящий городок.
Лица у всех угрюмые, истомленные, злые. Неумолчно несется отовсюду детский плач. Кое-где пьяные возгласы, ругань.
Иные целыми семьями по несколько дней, по неделе, живут на полу вокзала, покрытом подозрительной жидкостью, с плавающими в ней сгустками плевков, кожурой семечек и Бог еще знает, чем… Проживутся, изголодаются и часто едут назад, не преодолев харьковской преграды.
Голодают многие; часто заболевают, бывают и смерти — в этом лагере. Время было сыпного тифа.
Измученные, исстрадавшиеся, к вечеру засыпают, и среди нависшего сизого дыма, в заполненном углекислотой воздухе, топор, кажется, повиснет. Всюду тела, тела…
По временам, среди ночи, раздаются визг и женские причитания. Еще, значит, кого-то обокрали… Воры работают здесь вовсю. Воруют и днем, но особенно — ночью. Кроме крика и плача, ничем горю не поможешь: нет ни полиции, ни милиции… Всякий соблюдай сам свои интересы!
Уснуть, как следует, не удается никому. В самый разгар ночи — громкие властные крики:
— Забирай вещи! И уходи!
Оказывается, — убирают вокзал, моют полы. Из каждого помещения по очереди выгоняют публику, которая вынуждена тащить свои пожитки на вещи и тела спящих в соседнем помещении.
Мытье, или жалкая пародия на него, кончается. И не успевший просохнуть пол вновь покрывается валящимися от усталости телами.
Не все, впрочем, ложатся опять.
К пяти часам утра на привокзальной улице, около советского учреждения, которое ведает пропусками, уже образуется толпа. Сдавши тяжелый багаж на хранение, с легким в руках, — пошел и я в эту очередь.
Толпа все растет и растет. Она уже доходит до колоссальных размеров. Все это — несчастные пассажиры, стремящиеся в очередь, чтобы получить, наконец, право на выезд из проклятой харьковской пробки.
Но проверка мандатов начинается только в девять утра.
Ждем. Дождались. Что тут началось… Изнервничавшиеся, невысыпавшиеся ряд ночей люди полезли друг на друга, кричат, толкаются, дерутся… Карманные воры не пропускают своего случая…
Три часа непрерывающейся свалки — и бьет двенадцать часов. Больше никого не пропускают, советское учреждение закрывается до завтра.
Несколько сот счастливцев получили разрешение продолжать путь. А тысячи возвращаются с отчаянием: либо получили отказ, либо не попали в очередь. Завтра, значит, начинай все сначала.
Я также не добрался до очереди. Потеряв половину дня зря, я ходил еще в комендатуру, в другие учреждения, прося о пропуске. Ничего не вышло: или ссылались на поздний час, или на то, что не от них зависит.
Объяснили мне, что есть здесь, на вокзале, одно специальное учреждение, причастное перевозке пассажиров. Называется оно — посадочная комиссия.
Помещается она в вагонах, стоящих на вокзальных путях. Она, говорили, действительно «сажает», кое-кому помогает… Только стоит это уж слишком дорого, и такая помощь по средствам разве лишь спекулянтам, что пожирнее. Говорили также, что личный состав посадочной комиссии очень часто меняется. Как-то каждый ее состав слишком быстро навлекает на себя обвинения или подозрения во взяточничестве, да и другим партийцам тоже лестно побыть, хотя бы некоторое время, членами этой «хлебной» комиссии.
Итак, пришлось застрять. Отправляюсь к вечеру посмотреть город. У вокзала базар. Тогда еще много на нем продавалось, и впервые после Москвы я увидел обилие продуктов. Впервые, после перерыва, нашел здесь и белый хлеб. Но на базаре чувствовалась уже дороговизна.
Город как будто мало и изменился. Магазины еще открыты, есть кафе, подкрепиться в которых стоило сравнительно недорого. На бульварах гремит музыка, и здесь же, на огромном полотне, бесплатно показывается какая-то киномелодрама.
Побывал на окраине. Летнее время, толпы на улицах, женщины сидят на лавочках у ворот, стрекочут и лузгают семечки. Идиллия… Харьков еще мало испытал, это впереди.
Переночевал, чтобы избегнуть ужасной ночевки на вокзале, в астрономической обсерватории, в Ботаническом саду, где обсерватория являлась забытым, не привлекающим к себе ничьего внимания, кроме грабителей, уголком. Временно заведовавший обсерваторией Герасимович дал мне приют на диване, в канцелярии обсерватории.
А рано утром я отправился опять хлопотать о разрешении продолжать путь. На этот раз меня направили в одну из боковых привокзальных улиц, где перед двумя домами вскоре образовались многотысячные толпы. В одном доме выдавались пропуска для военнослужащих, в другом — для остальных. Я стал в первую очередь. Опять крики, драки. Почему-то между военнослужащими оказалось немало женщин, впрочем, тогда это удивлений более не вызывало. Под конец установилось некоторое подобие очереди, хотя ловкачи, бывшие далеко позади меня, все же успели добиться своего раньше.
Простояв в хвосте около трех часов, я таки добился очереди.
На комиссара, проверявшего мандаты, мой документ произвел впечатление:
— У вас, товарищ, наверное, отдельный вагон? На него написать пропуск?
— Нет, благодарю! Я удовольствуюсь местом в обыкновенном делегатском вагоне.
Но выехать сразу — все же не удалось. В Харькове получили тревожные вести. Неподалеку, в двух разных местах, были совершены нападения на поезда шайками батьки Махно.
