В соседнем отделении расположилась своя компания — чекисты. Неожиданное и не очень приятное соседство, но что поделаешь. Они разговаривали либо очень громко, либо начинали шептаться. Потом освоились с обстановкой и стали говорить о своих делах вполголоса.
Вечером, когда пассажиры поукладывались или дремали, и стало тихо, беседа чекистов мне, сидевшему с закрытыми глазами в соседнем отделении, была хорошо слышна.
— Я все-таки, знаете, повидал кое-что на своем веку, — рассказывает молодой чекист, — но то, что делают здесь, в Полтавской губчеке, и мне иногда бывало невмоготу! Приведут их, поставят к стенке. Те — ни живы, ни мертвы. Бац, бац из револьверов, — и нарочно выше головы. «Экая досада! Промахнулись! Ваше счастье, поживите еще малость. Вот отдохнем, прикончим». Помучают их у стены и опять палят над головой. «Ну, — говорят, — сегодня неудачно. Вам, значит, счастье! Уж расстреляем лучше вас завтра». Уведут, а на другой день все опять сначала… И так — несколько дней сряду. Правда, и из них мало кто выдерживал. После двух-трех дней — смотришь, ума лишился!
Чекист замолк и закурил.
— Вот вы их жалеете, — вмешался чекист постарше, — а нашему брату разве тоже легко!
— Да, оно-то так!
— То-то! Вот что с нашим председателем губчеки в Одессе делается… Вы не слыхали?
Он снизил голос.
— Совсем погибает человек. И все — из‐за польки! По ночам покоя ему не дает.
— Какая полька?
— Это дело недавнее. Наши одесские знают… Ждали, что вот-вот подойдут поляки, займут Одессу. В польской колонии засуетились. Надо же своих принять! Хе-хе! Распределили потихоньку, в какую квартиру кто офицеров примет. Само собой, что список попал в чекушку! Мы их, голубчиков, всех и зацапали… Вы, мол, слишком уж гостеприимны…
За перегородкой — смешок.
— Всех их забрали около сотни. Между ними была одна девушка — полька. Ее как раз наш председатель и допрашивал, следователем он еще был тогда. Ну, знаете, нашел, что вины за ней нет никакой, — случайно забрали! Хотел даже ее освободить, да коллегия не согласилась. Постановила — всех вместе отправить к Духонину
[189]. Прикончили и польку. Вот она теперь и мстит! Покоя не дает ему. Только начнет засыпать, она и приходит. Он вскакивает, кричит:
— Уведите польку! Уведите ее!!
Его успокаивают — никого, мол, в комнате нет. А он мечется на постели и все на угол показывает:
— Вон она стоит… Уберите польку!!
Медленно подходит поезд к Одессе. Уже кое-где виднеются полоски морской синевы. Грязные предместья.
Мы сильно опаздываем. Паровоз слабенький, поезд едва плетется. Говорят, у калеки локомотива паров не хватает. Время от времени останавливаемся в поле, постоим, наберет машина паров, и еще кусок пути одолеем. А потом — снова остановка.
Пересыпь, однако, проехали благополучно. Десятый час вечера, а мы только доехали до Молдаванки. Кое-как выехали с Большого вокзала; плетемся так, что пешеход нас перегонит… А до Куликова поля не доехали — стали в поле.
Местные пассажиры нервничают. Говорят, что если простоим так с полчаса, то поспеем на Куликово лишь к полуночи. А это будет плохо, потому что после одиннадцати чекисты никого с вокзала не выпускают. Ночевать там придется.
Паровоз пыхтит все медленнее, — и опять стал.
— Вам на Ольгинскую? — говорят соседи пассажиры. — Так что же вам за охота ехать на Куликово? Отсюда ведь вам прямо рукой подать! Забирайте вещи и идите пешком. Скорее дома будете. А здесь, в поле, мы кто его знает, сколько еще простоим. Ночевать на вокзале ведь будет трудно: там все «битками набито»!
Что ж, как будто и правильно, тем более, что померещился ужас харьковских вокзальных ночлегов.
Перевязываю на веревку чемодан и портплед, перекидываю через плечо, корзину в руки, прощаюсь с попутчиками — и айда в путь, на пустырь!
Прохожу шагов двести. Встречаю двух стариков-мещан.
— Здравствуйте! Скажите, как бы ближе мне пройти отсюда на Ольгинскую?
Посмотрели. Качают головой:
— Пройти-то — так и этак! А только напрасно вы, господин, с поезда-то сошли.
— Почему так?
— Не пройдете вы ночью через пустырь! Ребята наши балуются. Все вещи у вас зараз отберут. И деньги, и часы… Хорошо, коли одежду на вас оставят.
— Разве так балуют?
— И… не приведи Бог! А между прочим, прощевайте!
Страшновато стало. Вернуться на поезд — смотрю, он уже пошел… Идти далеко, верста или больше будет.
Невесело, а ничего теперь не поделаешь.
Сквозь поздние летние сумерки вижу — на пустыре кое-где маячат группы людей. Ну, может быть, темнота как раз и поможет. Иду, стараюсь только подальше обходить людские силуэты, чтобы не рассмотрели, что я с багажом.
Но вот и первая городская улица. Прошло, значит, благополучно.
Передохнул со своей тяжелой ношей, побрел по улице. Народа теперь немало — сидят на лавочках у домов.
Шел я на Ольгинскую к моей невестке (сестре жены) Виктории Николаевне Пиотровской. Вот и дом, где она живет. У входа сидит дворник. Впрочем, так они назывались в Одессе до революции, а затем переименовали себя в «смотрители двора»…
Смотритель двора смотрит на мою фигуру, с багажом через плечо, подозрительно:
— Вы куда это, товарищ?
— В квартиру Пиотровской.
— Пио-тров-ской? — Он как-то гадко рассмеялся. — Ступайте, ступайте туда.
Я стал подниматься. Но почему он так гадко смеялся?
В квартире жильцы мне объяснили. Не так давно невестку посадили в тюрьму. Сейчас она была уже выпущена, но находилась, для поправления здоровья после тюрьмы, в санатории.
Странный был этот арест. Невестка любила вообще играть роль, но политической роли не играла и играть не могла. Состояла она, правда, в кадетской партии, но о ней говорили, что она больше применяется там по хозяйственным, а не по политическим делам. Ее недостатком было, однако, то, что она не удерживалась иногда от того, чтобы не сказать лишнего. Этим себе она и повредила.
Ее второй муж, очень популярный в Одессе врач Л. Б. Бухштаб, лечил в то время почти всех видных советских деятелей, в том числе и видных чекистов. Это помогло ему довольно быстро, через неделю, выхлопотать освобождение жены из тюрьмы.
В Одессе
В. Н. рассказывала потом свои впечатления из тюрьмы:
— Очень тяжело было. Камеры переполнены, обращение грубое. Заставляли нас мыть полы и делать всякую черную работу. Между нами были и несомненные шпионки. Мое внимание привлекла одна молодая и очень красивая женщина. Ее называли княгиней. Говорили, что ей угрожает за что-то расстрел: не то муж ее был в рядах белых, не то она у себя в деревне кого-то приютила… Плакала она целыми днями, и мы старались ее утешить. Потом она стала как-то спокойна. Проснулась я как-то ночью и вдруг вижу, что она нагнулась в углу камеры над зеркальцем и тщательно свертывает свои кудряшки. Так не вязалась забота о красоте с угрозой расстрела… Через несколько дней эти резавшие всем контрасты в ее поведении как будто разъяснились… Бедную женщину, террором и насилиями, заставили сделаться шпионкой, но продолжали держать под угрозой расстрела.
