Я приехал в Тверь вместе с присяжным поверенным Панковым. Мне показали любопытную брошюрку, в которой от имени педагогического совета и за подписями всех его членов высказывается мне обвинение за то, что я поссорил общество со школой. В то же время опять повторяется, что это мой сын поставлял мне ложные сведения о происходящем в училище.
Я решил привлечь в свою очередь за клевету против меня и моего сына Чижевского и весь состав педагогического совета, подписавший брошюру.
Провинциальная камера мирового судьи была пуста, никого из служащих. Только кот ходил по камере, подняв хвост, и уныло мяукал в надежде, не накормим ли мы его. Собравшиеся со мной все члены родительского комитета и двое родителей, мужественно пришедшие, рискуя неприятностями для своих детей, показывать против директора училища, ждали прихода хоть кого-нибудь из судебных деятелей. Во дворе Забелин беседовал с Чижевским, доказывая ему безнадежность выиграть это дело. Подошел кое-кто и из публики.
Наконец появился судья:
— Не пожелаете ли вы, господа, покончить дело примирением?
— Я согласен, — поспешил Чижевский, — если господин Стратонов возьмет свои слова назад и выразит в них сожаление.
— А вы, господин Стратонов?
— В глубоком сознании своей правоты я отказываюсь от предлагаемой мне господином Чижевским амнистии и прошу вас, господин судья, о рассмотрении дела.
Судья недоволен: приходится работать. Удаляются свидетели. Даю объяснения:
— Подтверждаю, что я произнес инкриминируемые мне слова. Но это не было общей характеристикой деятельности Чижевского, а было замечание, вырвавшееся у меня по совершенно конкретному поводу, — обвинению, сделанному публично, моего сына в том, будто он приносит мне ложные сведения.
Судья сочувственно кивает головой. Видит, что обвинение в клевете рушится.
— Конечно, это замечание было для господина Чижевского обидным. Но оно объяснялось тем состоянием раздражения, в которое я был приведен по вине Чижевского. Именно мне, председателю родительского комитета, а следовательно, представителю общества родителей, для обслуживания которого и существует реальное училище, на общем собрании родителей, то есть в обстановке, в которой мне причиталось особое уважение, директор училища позволил себе выразить, точно маленькому и подчиненному ему школьнику, глубокое порицание… Естественно было мое побуждение, и на нанесенную мне обиду я реагировал нанесением обиды также и обидчику.
Панков поддерживает мою мысль, доказывает, что ни о какой клевете нельзя и говорить, и обрушивается на Чижевского за то, что он защищал такого педагога, как Фукс.
Не ожидавший атаки Чижевский растерялся и недоумевает, что ему говорить.
Вызванный в качестве свидетеля первым А. В. Забелин очень горячо принимает мою сторону. Характеризует как деятеля, который в данном случае, во имя общественных интересов, ставил, как всем понятно, под удар интересы собственного сына.
— Такие люди редки, господин судья! — воскликнул Забелин.
Чижевский отвернулся и пожимал плечами.
Судья предлагает:
— Ввиду полной выясненности дела не согласны ли стороны отказаться от допроса остальных свидетелей?
Стороны соглашаются. Зала заполняется пришедшими из свидетельской комнаты.
Судья снова поднимает вопрос о примирении:
— Вы оба занимаете такое видное положение в губернии! Какое бы решение я ни вынес, вы все равно его обжалуете в высшую инстанцию — и один, и другой.
— Почему обжалую я? — восклицает Чижевский. — Ведь я вовсе не обвиняюсь!
— Нет, и на вас заявлена жалоба! Конечно, никакой клеветы со стороны господина Стратонова не было. Но обиды были взаимными.
— Кто же меня обвиняет и за что?
— Да вот же было заявлено, что вы объявили глубокое порицание председателю родительского комитета.
— Это не я, а педагогический совет!
— Однако вы ведь участвуете в педагогическом совете и занимаете в нем немалое место!
Чижевский беспомощно разводит руками и ссылается на свидетельство «такого почтенного лица, как господин Москалев».
Я парирую:
— Здесь в воздухе помахали авторитетом прокурора окружного суда…
Занялись выработкой формулы примирения.
Чижевский взял назад свое обвинение в клевете, а мы оба выразили обоюдно сожаление о допущенной на собрании резкости.
Чижевский вышел из суда разъяренный, ни с кем не прощаясь. А вслед за тем выяснилось, что он скрывал. Ему не прошла даром вся история с Фуксом. Он потерял директорское место и переехал в Москву простым преподавателем физики в Комиссаровское техническое училище.
Менее всего пострадал виновник заварившейся каши — К. И. Фукс. Его спас сначала развал школы и переход власти, по случаю революции, к корпорации педагогов, а затем и большевизм.
Удаление Чижевского, революционный развал школы и развивавшийся большевизм вызвали столько острых вопросов, что уже не стоило привлекать к суду весь педагогический совет.
3. Мозаика
Преступление
Наш родительский комитет устраивал в пользу бедных учеников благотворительный вечер. По местному обычаю кто-либо должен был в этом случае являться «ответственным распорядителем», им пришлось считаться мне.
В качестве аттракциона мы ввели «ключи счастья». Висели на ленточках двенадцать разных ключей и один замок. Заплативший 50 коп. имел право выбрать один из ключей и открыть им, если угадал ключ, замок. Отгадавший получал очередной выигрыш.
В числе пожертвований на эту лотерею была целая пачка открыток с портретами. Мы их разложили по 2–3 штуки в конвертах.
Вижу, какая-то дама выиграла такой конверт. Рассмотрела открытки — и вдруг резко направилась к полицейскому приставу. О чем-то шепчутся.
Пристав становится каким-то серьезным, смотрит в нашу сторону. Потом медленными шагами направляется ко мне:
— Вы — ответственный распорядитель?
— Я.
— Прошу, отойдем в сторону!
Отходим. Пристав вынимает из кармана конверт с открытками.
— Потрудитесь объяснить, что это значит?
Пожимаю плечами.
— Открытки! Портреты.
— Да, я и сам вижу, что портреты. Но кто на них изображены-с?
— Покажите-ка! Вот это — Владимир Соловьев. Философ такой был. Вы не знаете? Очень известный. Ну, а это — да вот надпись: великая княгиня Елизавета Федоровна.
Это, действительно, была она, снятая в костюме сестры милосердия. Тогда были в большом распространении и портреты ее сестры, императрицы Александры Федоровны, также в костюме сестры.
