— Мы это понимаем, товарищ…
— Да вы имейте в виду, почему советская власть сочла безусловно необходимым послать нашу ученую экспедицию. Теперь ведь власть стремится заменить силу рабочих другой силой. Ну, вот электрификацию начали вводить и пр. Но ведь можно вместо себя заставить работать и Солнце. Вы об этом слышали?
— Мы-то слышали, да оси…
— Вот мы и посланы советской властью, чтобы измерить, сколько Солнце может дать рабочей силы в зимнее солнцестояние, когда оно греет хуже всего. Это ведь очень важный вопрос для рабочих Украины!
— Мы, товарищ, хорошо понимаем… Только…
— Как же мы вернемся в Москву и доложим советской власти, что не исполнили поручения, ради которого посланы, потому что вы нас не прицепили? Ведь это же выйдет настоящий…
— Дррр!..
— Алло! Что? Кто? А, мое почтение! Что? Сегодня не поедете? Значит, ваш вагон отцепить прикажете?
Кто-то из служащих, проникшийся, должно быть, моими красноречивыми доводами, подошел и шепнул:
— Один вагон отцепляют. Проситесь на его место.
«Товарищ» кладет телефонную трубку.
— Ну, вот видите, товарищ! Сама судьба дает вам указание. Теперь у вас есть две свободные оси. Так велите же прицепить нас! Ведь для советской власти наша экспедиция…
«Товарищ» чешет затылок. Обращается к соседу-«товарищу»:
— Гольдштейн телефонирует, чтобы его вагон отцепили. Разве уж пустить… их. А, товарищ?
Сосед комиссар утвердительно кивает.
Слава Богу!
Записывают номер вагона.
— Через час протелефонируем на станцию, чтобы вас прицепили. Счастье вам помогло-то…
Рассыпаюсь в благодарностях за их сознательное, просвещенное внимание к науке…
В Одессе
Поезд катится к Одессе, переполненный еще более, чем где бы то ни было. Все заполнено: площадки, буфера, крыши, ступеньки товарных вагонов. Иные едут почти на весу, ухватившись за перила одной рукой и куда-то поставивши одну ногу.
Все это — мешочники, снабжающие мукой и другими продуктами Одессу. Самое важное — поместить куда-либо свой мешок. Ну, а человеческая жизнь — дело второстепенное.
Они и срывались. За этот наш переезд от Киева до Одессы было задавлено или покалечено при падении под поезд по крайней мере три человека, если не более. Одного, еле живого, проносили мимо нас на носилках. Окружающие охали и ахали. Но когда его пронесли, то десятки опять вцепились в двинувшийся поезд, рискуя быть уносимыми вскоре на таких же носилках.
На некоторых станциях раздавались вопли и крики. У кого-то из ехавших отбирали везомые им продукты. Как мне показалось, отнимали преимущественно у женщин. Почему отбирали и у кого — было неясно.
В наш вагон «особого назначения» тоже ломились; но только до времени, пока не замечали сакраментального плаката. Тогда отходили — престиж власти, к которой относили и нас, был уже достаточный. Но зато крыша и ступеньки вагона были переполнены.
В Виннице Орлов говорит, что слышал от пассажиров об исключительной дешевизне здесь муки.
— Я бы купил себе пуд. Уж очень хвалят…
— Не опоздали бы!
— Справлялся. Говорят, будем стоять полчаса. А до базарчика — пять минут. Успею.
— Ну, идите. Только смотрите, не опоздайте.
Ушел, а минут через десять поезд двинулся.
Мы с дочерью в ужасе. Открыли дверь, чтобы подсадить его на ходу. И я видел, как он бежит по улице к вокзалу. Но было уже поздно.
Остались мы в вагоне вдвоем. Скверно, не справиться. Особенно — при сношениях со станционным начальством и при добыче дров. Но что поделаешь! Еще счастье, что ехать немного осталось.
Вечером слышу под вагоном отчаянные крики. Вопит женщина, у которой украли три пуда муки. Зазевалась, ходила куда-то.
— Последние мои деньги то были!
Хотела влезть в какой-либо вагон, — не может протолкаться, все занято.
Вопит еще больше.
Сжалились мы. Открываю дверь, зову ее к нам.
Удивительное дело, у толпы как-то исчезает чувство зависти: несколько человек бросаются к ней:
— Идите! Вас в вагон пускают…
Вытирая слезы, она радостно ползет наверх к нам.
— И меня возьмите, пожалуйста!
Еще какая-то женщина просится с умильной физиономией.
— Ну, садитесь и вы!
Скорее закрываю дверь, боясь, что вагон заполнится сбегающимися сюда женщинами. В мыслях — сыпной тиф.
Обе счастливицы уселись со своим багажом на нарах, точно курицы на ветке. Физиономии — радостные от удачи. И тепло, и просторно.
Мы с дочерью вдвоем продежурили всю ночь.
Приезд в Одессу
Утром 22-го добрались мы до Куликова Поля. Обе пассажирки выпорхнули, забыв или не найдя нужным поблагодарить нас.
Пошел я хлопотать о перегоне нашего вагона на Одессу-товарную, откуда нам легче было выгрузиться на Дальницкую улицу, на Молдаванке. Там была квартира дочери. Провозился с этим делом более часу.
Возвращаюсь к вагону. Впереди меня лезет в наш вагон какой-то упитанный еврей в студенческой фуражке в сопровождении красноармейца, вооруженного винтовкой.
— Стой здесь и не позволяй брать ни одного полена!
Что такое еще случилось?
— Почему? Что такое, товарищ?
— А вот она, — жест в сторону дочери, — не хотела меня впустить в вагон!
— Да! Я говорила, что без начальника экспедиции не могу никого впустить.
— Не впускать меня!! Да я же — член железнодорожной пятерки!
Делаю строгое лицо дочери:
— Товарищ, — какой же вы секретарь, если не умеете различить начальство.
Дочь давится от смеха.
Начальство ушло. Красноармеец ухмыляется:
— С чего это он рассердился?!
Надо, однако, расхлебывать эту историю. Оказывается, действительно, еврей-студент — один из пятерки, заведующей всеми делами вокзала.
Иду в станционное управление. Загадка здесь разъясняется. Вся суть в дровах, которые сейчас в Одессе чуть ли не на вес золота. На них все зарятся, подбирая остатки в прибывших из России вагонах. Мы так усердно пополняли свои запасы, что у нас осталось около сажени — целый капитал.
— Дрова ваши мы возьмем!
— Как так возьмете? Эти дрова привезены нами из Москвы для нужд научной экспедиции. Вот мой мандат.
— А есть ли у вас удостоверение в том, что эти дрова привезены из Москвы? Вы должны были бы иметь такое удостоверение от вашего учреждения.
