Выехали мы вечером 12 января. С. Р. устроила себе из простынь подобие купе и в нем укрывалась большую часть дня. Молодые люди были в пути корректны и послушны, так что ехали мы довольно сносно.
Было довольно холодно, но мы с собой вывезли остатки злополучных дров, да и в пути воровали их, наученные опытом, как это делать.
На другой день, поздним вечером, мы застряли на одной из небольших станций. В чем дело, почему мы стоим час за часом? Спросить было не у кого, потому что все служащие вагона исчезли, — точно их ветром вымело.
Потом мы угадали, в чем дело. Это был канун нового года по старому стилю, и, очевидно, служащие станции пригласили встречать новый год всю бригаду нашего поезда. Значит, раньше средины ночи поезд не двинется. Мы улеглись.
Действительно, после двух часов ночи мы поехали дальше.
Снова Киев. Нас поставили на запасный путь.
Однако теперь мы уже были люди ученые. Я командировал Орлова для интимных переговоров с составителями поездов. Дело было легко улажено, не пришлось обращаться и в управление железных дорог. Стоило нам это несколько десятков тысяч рублей, но на другой день вечером мы выехали из Киева.
Теперь мы вступили в сферу московского мешочничества. Отовсюду садились в поезд люди с мешками, — люди разных профессий и состояний, но по преимуществу солдаты или, по крайней мере, в солдатских шинелях. В ту пору надеть на себя солдатскую шинель значило воспользоваться разными привилегиями.
Стали, в числе других мешочников, проситься к нам в вагон студенты и студентки Московского университета, и нескольких из них мы подобрали.
Наконец, часов в девять вечера, приехали мы на Брянский вокзал. Стоял сильный мороз — около двадцати градусов.
Не успели мы выгрузить свои вещи на перрон, как на вагон набросились, точно стая волков, служащие станции и расхватали, вырывая друг у друга, остатки дров.
Перед нами стояла трудная задача — выгрузиться. Вокзал и улица перед ним были полны темных личностей, которые грабили вещи, вырывая их из рук пассажиров и при укладке в сани. Поэтому, на момент выхода с вокзала, мы уговорились, что на меня будет возложена военная диктатура, а остальные должны мне подчиняться «в порядке боевого приказа».
Послал я Орлова получить удостоверение на право вывоза наших вещей с вокзала без их осмотра. Орлова постигла неудача:
— Не дают! Контора открыта только до девяти вечера. Говорят: ждите до утра, тогда выдадим.
До утра… Ночевать на воздухе при таком-то морозе!
— Пойдите и суньте, кому нужно, взятку.
Орлов чего-то размяк:
— Да как же это… Неудобно.
— Вы заставите меня самого это сделать.
Пошел он снова.
Проходят несколько милиционеров:
— Ой, товарищи! Убирайте прочь ваши вещи!
Говорю с возможной авторитетностью:
— Нельзя! Это вещи советского учреждения. Казенные!
Красноармеец опешил. Подходит старший.
— Чего ты их не гонишь?
— Да говорят: советское учреждение…
Нас оставляют в покое. Пляшем на месте от жгучего мороза. Не выдержать провести здесь ночь. А идти в общий зал — грязь, все залито, опасность сыпняка…
Возвращается Орлов, лицо сияет. Клюнуло, в руках удостоверение на вывоз вещей.
Берем пару ручных саней, грузим имущество, между которым немало и продовольствия, привезенного с юга. Теперь надо благополучно вывезти.
Заставляю всех крепко взяться за руки и такой цепью охватить наши вещи. Так мы и двинулись, криками и толчками оттесняя толпу пассажиров и воришек.
Маневр удался. Благополучно вывезли все на улицу, но цепи не рвали, пока не договорили несколько саней для отвоза по домам. Подозрительные личности просовывали головы в цепь, но схватить ничего не могли.
Нагрузивши извозчичьи сани, распростились и поехали по своим московским квартирам.
13. В здравнице
Поступление
Зимой 1921 года я чувствовал себя плохо: нервная система, особенно в связи с неприятностями, соединенными с должностью коменданта дома, совсем сдавала. Лечивший меня проф. С. К. Хорошхо сказал:
— Вам надо немедленно провести месяца два в санатории. Я дам вам соответственное удостоверение.
Чтобы попасть в советский санаторий, нужна была протекция. Она у меня, по счастью, имелась в лице П. П. Лазарева, который сумел добиться влияния и видной роли не только в Наркомпросе, как академик и директор Физического института, но, в качестве врача, и в Наркомздраве, где он был членом, если память мне не изменяет, высшего медицинского совета
[191].
— Так и так, Петр Петрович. Вот свидетельство профессора Хорошхо. Не поможете ли устроиться в санаторий?
Смеется.
— Сделайте одолжение! Как раз недавно открылась здравница для утомленных научных работников. Я — председатель комиссии для осмотра больных, желающих в нее попасть. Сейчас все сделаю.
Звонит по телефону в Наркомздрав. Вызывает одного доктора, другого… Их нет.
— Попросите доктора Шемшелевича!
— Это, — объясняет он мне, — один из секретарей Семашки.
— Алло! Это вы? Да я, академик Лазарев. Мое почтение, доктор! Вот в чем дело. Надо устроить в наш санаторий профессора Стратонова, декана физико-математического факультета. Что? Да! Мне пишет о нем профессор Хорошхо, отзыву которого я вполне доверяю. А наша комиссия, со своей стороны, поддерживает необходимость приема… Что? Да, так! Хорошо! До свидания.
Вешает трубку.
— Пожалуйста, Всеволод Викторович. Все готово! Вам следует только еще лично переговорить с Шемшелевичем.
Поблагодарив П. П. Лазарева, еду в Наркомздрав. В приемной у народного комиссара здравоохранения Н. А. Семашко встречаю молодого, краснощекого, но с седыми волосами, упитанного еврея врача. Это и есть Шемшелевич. Как секретарь наркома, он устроил себе очень выгодное и хлебное дело — организацию и заведование этим санаторием.
— А, это вы, господин декан? Все готово! Можете отправляться в здравницу хоть сию минуту. Все распоряжения о приеме вас мною уже сделаны.
Через несколько часов я с сыном шел в санаторий, везя за собой салазки с необходимейшими вещами. Идти нам пришлось добрый час: далеко от нас была эта «Здравница для утомленных научных сотрудников». Помещалась на Воронцовом Поле в Николо-Воробьинском
[192] переулке, д. № 3.
