За два месяца мимо меня прошло от 120 до 150 разных лиц. Упомяну о нескольких из них.
Ф. К. Сологуб
Этот известный поэт приехал в феврале 1921 года
[194] из Петрограда вместе с женой, носившей фамилию Чепурковской
[195].
Как более почетные больные, они заняли отдельную комнату, из которой для них выселили живших в ней ранее.
Сначала Сологубы держали себя, особенно он, весьма высокомерно. С маленькой компанией, пошедшей к ним на поклон, они занимали отдельный стол в нашей столовой, а на остальных смотрели сверху вниз, не желая с ними якшаться.
Никак я не ожидал от Сологуба такой надменности. Естественно, получилось то, что по отношению к ним создалась общая ледяная атмосфера.
Они это вскоре почувствовали, особенно Чепурковская. Она первая стала заговаривать с остальными, делая им авансы. Потом на это пошел и Федор Кузьмич.
Мало-помалу неблагоприятное отношение к ним стало рассеиваться, хотя не прошло вполне. К тому же среди больных образовался русский интеллигентный кружок, и Сологубы поспешили к нему примкнуть.
Этот кружок вызвал большое негодование в коммунистах и в евреях, и мы подвергались остротам и высмеиванию:
— Аристократы!
Большего они ничего сделать не могли, хотя и намеревались, — потому что мы собирались открыто у Антошки и приглашали к себе администрацию санатория. Шемшелевич на приглашения не приходил, а сестра его бывала. Но как-то она заметила, что является единственной еврейкой, и внезапно встала и ушла.
На собраниях нашего кружка Сологуб часто читал свои стихи.
Он охотно читал их и на общих собраниях больных. В зале для него ставился маленький столик. Ф. К. садился, с выражением лица, немного напоминавшим филина, оглядывая сквозь очки слушателей, вынимал коробочку с конфетами, вероятно, мятными, — и начинал читать стихи за стихами, делая между ними небольшие паузы.
Читал он неважно. Одно стихотворение нравилось всем, и Сологуб его любил и неизбежно повторял при каждом сеансе. Оно называется «Поэт». Говорится, как нагрешивший в жизни поэт приходит к воротам рая. Апостол Петр (между прочим, Сологуб не говорил «Петр», а выговаривал «Пэтр») спрашивает:
— Что делал ты?
Автор отвечает, что он писал стихи, слагал романы, учил добру, но и вводил в соблазны. Вообще, его грехи многообразны.
— Но я поэт!
Петр улыбается и рвет список грехов, открывая врата рая
[196].
Сологуб был нежным мужем. По утрам, бывало, когда все идут пить кофе, Чепурковская еще нежится в постели, а Ф. К. бежит из столовой со стаканом кофе для своей более молодой жены. Правду сказать, как женщина она была мало интересна — смуглая, худая брюнетка. Но мужу уже было 66 лет…
Кончилось трагически. Уже по возвращении в Петроград она через несколько месяцев бросилась в Неву…
[197]
Вал. Язвицкий
Валерий Язвицкий, небезызвестный поэт, не был ни больным, ни научным работником, но он не мог найти квартиры, а потому, благодаря социалистическим связям, вместе с женой попал в санаторию.
В более молодые годы Язвицкий был в ссылке на севере России и оттуда легко и удачно бежал. Рассказ об этом бегстве он любил повторять. Жена его, по-видимому, старше, чем муж, целиком была занята ухаживанием за ним.
Между прочим, почему-то Язвицкий всегда сидел в феске на голове.
Он охотно делился с нами продуктами своего творчества, но читал свои стихи плохо; не умел, в частности, их кончать. Не угадываешь поэтому, кончил ли он совсем или только делает паузу. Догадываешься о конце только по тому, что поэт недоумевающе оглядывает публику.
Бывшая тогда в санатории артистка Тарабакина стала его упрекать:
— Вы сами себя обкрадываете. Разве это чтение!
Я поддержал ее мнение.
— Дайте мне, я вам прочту ваши стихи…
Немного подготовившись, она прочитала те же стихи, в небольшом кружке, уже совсем иначе. Особенно красиво у нее выходило стихотворение:
Взмахнула ночь косматым рукавом…
[198]
Недели через две был у нас литературный вечер. Выступил и Язвицкий. Вдруг он читает уже с пафосом и манерой артистки:
Мы с нею, скрывая улыбку, только переглянулись.
Язвицкий дал мне на просмотр собрание своих стихотворений в рукописи. Выдающегося таланта в нем, конечно, не было. Между прочим, я указал ему на злоупотребление словом «странный», повторяющимся почти в каждом стихотворении, и на бледное часто окончание. Он со мною согласился, но, как и все слабые поэты, поспешил отобрать от меня рукописи, чтобы я не своровал его творений.
