— Вот что… — протянул пристав. — А я думал…
Он стоял с видом, точно проглотил что-то кислое.
— Что же такое вы думали?
— Совсем другое! — засмеялся пристав. — Впрочем, ничего!
И он поспешил стушеваться.
Трудно было удержаться от смеха. Ясно было, что он со своею дамой принял Соловьева, благодаря его шевелюре, за пресловутого Распутина, а великую княгиню — за ее сестру, императрицу.
В ту пору Распутин был на вершине своего могущества, и об его отношениях с царской семьей выливались ушаты грязи, в которые тогда иные верили. Очевидно, бедняга пристав решил нас изловить в злонамеренной комбинации портретов, и на этом, быть может, выказать служебное усердие.
Мы над этим случаем от души смеялись. Но потом я подумал, что — кто его знает… Мало ли чего полиция, в связи с этим, не доложит такого, что может повредить родительскому комитету. Поэтому, воспользовавшись необходимостью побывать, по случаю назначения в Ржев, у губернатора
[11], я предупредил его об этом анекдоте раньше, чем могла сделать доклад полиция.
Жилица
По старым широким привычкам мы, небольшой семьей, заняли в Твери на Мироносицкой улице, в доме доктора Истомина, квартиру в семь комнат, хотя, в сущности, нам столько комнат и нужно не было. Но когда началась война и жить стало труднее, мы решили часть комнат отдавать внаймы.
На две комнаты, расположенные особняком в верхнем этаже, в которые вела лестница изнутри, заявила притязание пришедшая к жене какая-то пожилая дама.
— Я — жена моряка! Муж — капитан парохода на Балтийском море. Пароход реквизирован для военно-морских надобностей, а, чтобы не быть далеко от мужа, я решила пока прожить близ Петербурга, в Твери.
Жене она показалась приличной и скромной особой, а главное — достаточно пожилой, чтобы не заводить в квартире романов.
— Вот, посмотрите и мой паспорт!
Паспорт подтверждал ее слова: жена капитана, по фамилии Яковлева.
Переселилась Яковлева к нам и заполнила комнаты громаднейшими сундуками.
Скоро бросилось в глаза, что ведет она себя как-то странно. Комнаты всегда держит на запоре, под ключом, который уносит. Убирать комнаты позволяет прислуге только в своем присутствии, и при этом все ходит за женщиной нашей по пятам, не спуская с нее глаз. Все ее поведение отдавало таинственностью. Иногда она приходила или спускалась от себя с какими-то узлами…
Сначала мы всему этому не придавали значения. Когда же прошел месяц, выяснилось, что она отказывается уплатить обусловленную плату за комнаты. Все сроки прошли, пришлось даже напоминать — без результата.
Не заплатила она за месяц и прислуге. Та пришла с жалобой. Мы посоветовали, пока жилица не заплатит, перестать ей прислуживать.
Так и было, но из‐за этого начались форменные скандалы. Яковлева кричала, требуя услуг, врывалась в наши комнаты, угрожала… Чтобы выпроводить ее из собственных комнат, приходилось доходить чуть ли не до рукопашной.
Так жить стало невозможно. Я предложил ей уйти из квартиры.
Она только расхохоталась:
— И не подумаю! Теперь, по законам военного времени, никому нельзя отказывать от квартиры.
Она была права. Можно было, конечно, с нею судиться из‐за того, что она не платит, но, пока суд вынесет свое решение, пройдет много времени. Жить же стало из‐за нее совсем невозможно, хоть самим уходить из квартиры. Почти каждый день она устраивает скандалы, и я особенно боялся ее скандалов в мое отсутствие из дому, когда мягкая и деликатная жена могла стать ее жертвой.
Подходило Рождество 1916 года, а настроение было не то что праздничное, а точно в осажденном городе, где каждый день надо отражать приступы.
Обращаюсь еще раз к ней:
— Еще раз прошу вас: уходите от нас по-хорошему!
— А я не уйду! И вы ничего со мной не поделаете.
— Не уйдете? В таком случае я возбужу против вас дело о хулиганстве.
Перед этим временем как раз вышел новый закон о борьбе с хулиганством, так как это последнее, в обстановке военного времени, слишком развилось. Борьба с хулиганством могла вестись административными, а не судебными методами, и в этом для нас был некоторый шанс.
Яковлева расхохоталась мне в лицо:
— Я — сама юрист! Закон о хулиганстве здесь применить нельзя.
Чтобы обеспечить себя документом, я ей опять написал просьбу об оставлении квартиры и просил ответить о своем решении.
На этот раз она меня недооценила, считала слишком большим простаком. Ответила, что, пожалуй, она согласна уйти от нас, но при соблюдении мною следующих условий: я должен оплатить ее расходы как на вселение к нам, так и на переезд от нас на новую квартиру; должен ей оплатить стоимость ее шелкового платья и еще какой-то одежды, которую она порвала о будто бы вбитый где-то мною гвоздь; должен оплатить ей стоимость ее лечения, потому что обманул ее: сдал комнаты как будто бы сухие, а на самом деле они — сырые, и она испортила себе здоровье. И еще за что-то — уж теперь не помню — я должен был заплатить. Если же я всего этого не сделаю — угрожала она в заключение, — Яковлева подаст на меня жалобу в суд с требованием о присуждении меня пожизненно ее содержать, так как по моей вине, благодаря сдаче сырой квартиры, она утратила свою работоспособность.
Обрадовала она меня этим документом. Отправляюсь за помощью к тверскому полицеймейстеру полковнику Михайлову. Рассказываю все дело.
Михайлов развел руками:
— Ничего нельзя поделать! Сейчас, благодаря военному времени, полиция в таких случаях бессильна.
— А если воспользоваться законом о хулиганстве?
Он подумал.
— А знаете, — это, пожалуй, подойдет. Хорошо, я пришлю пристава для расследования дела. А там посмотрим!
Через день приходит помощник пристава.
Жилица при виде его так и вскипела:
— Мне некогда заниматься разговорами с полицией! Я сейчас должна уходить.
— Как вам будет угодно, сударыня. А я буду производить дознание и без вас.
Ушла, хлопнув дверьми.
Помощник пристава стал опрашивать показания мое, жены, прислуги.
Вдруг снова появляется Яковлева:
— Ну, хорошо, я, пожалуй, согласна дать показание! Но по закону вы должны предъявить мне для прочтения все то, что вот они против меня показывали.
Полицейский чиновник исполнил ее желание.
— Это все ложь! Это выдумано! Вот уж я расскажу, как было дело.
Стала показывать, но так фантастично, что пристав ее постоянно прерывал и указывал, что она противоречит сама себе. По ее словам, я врывался в ее комнаты, кричал, бранил, чуть ли не бил ее, во всяком случае — угрожал ее убить. Она даже боится теперь ходить по темным улицам, опасаясь, чтобы я не подстерег и не убил ее.
