По существовавшему тогда порядку мне было назначено прочтение двух пробных лекций: по моему выбору — «о строении Вселенной», и по назначению факультета, точнее, по моему соглашению с Блажко — «о вращении Солнца». Долго ожидал я назначения этих лекций — Лахтин все не мог улучить время. Наконец, они были назначены.
Ожидал я, по прежней практике провинциальных университетов, что о пробных лекциях будет объявлено и что на них будут и студенты, и посторонние факультетские профессора. Но теперь все было по-домашнему: пришел только декан Лахтин и астрономы: С. Н. Блажко, С. А. Казаков, А. А. Михайлов и И. Ф. Полак.
Тотчас по прочтении ко мне довольно нахально привязался сторож аудитории, многозначительно поздравляя с прочтением лекции. Пришлось соответственным образом его гонорировать. Большевизация не изменила вкуса к чаевым?
Когда на совещании во вновь созданных предметных комиссиях обсуждалось распределение читаемых курсов, на нашей астрономической комиссии я выразил желание читать общий курс астрономии. Хотя этот курс был главным, но коллеги мне его предоставили. В последующем этот курс остался за мною до конца. Объявлял я еще курсы: «Физика Солнца», «Физика Вселенной» и еще что-то, но читать их не приходилось, за отсутствием слушателей, которые слушали, в тех тяжких условиях, совершенно обязательные лишь курсы.
Однако объявление таких дополнительных курсов было тогда общим явлением в борьбе за существование. Эти дополнительные курсы позволяли исчислять объявившему их лектору дополнительный гонорар, а читаются ли они в действительности — никто не проверял. Так было во всех университетах. У нас особенно увлекались объявлением дополнительных курсов несколько человек геофизиков, назначавших каждый раз до 30–40 курсов, из коих фактически читались в лучшем случае пять или шесть.
Перевыборы профессуры
Зимою 1918–1919 года советской властью была объявлена новая и весьма крупная ломка университетского строя, имевшая явной целью сокрушить старую и, как представлялось власти, слишком реакционную профессуру, заменив ее более молодой и, вероятно, более податливой. С этой целью Наркомпросом были изданы несколько приказов, которыми все профессора, прослужившие более десяти лет, объявлялись уволенными. Все приват-доценты и младшие преподаватели, прослужившие в этих должностях более трех лет, автоматически делались профессорами. Такое же звание давалось университетским младшим преподавателям, которые в каком-либо ином высшем учебном заведении имели профессорское звание
[205]. На замещение освободившихся, благодаря увольнению более пожилой профессуры, вакансий был объявлен всероссийский конкурс. О предлагаемых кандидатах, с приведением числа рекомендовавших их голосов, было напечатано в советских газетах в порядке числа рекомендательных голосов.
Это была очень радикальная и, вместе с тем, очень рискованная мера. Университеты попали в руки молодежи, причастной им не более десяти лет. От их благоразумия и чуткости зависела дальнейшая судьба университетов. В памяти молодых ученых, ныне хозяев положения, слишком много сохранилось грехов былого до недавних дней генеральствования и злоупотреблений властью со стороны старых профессоров. Молодежь от них в свое время натерпелась и могла бы свободно, при закрытой баллотировке, свести счеты. Именно на это и рассчитывали большевицкие деятели просвещения. Но еще сильнее оказалась ненависть к большевикам, и их помощью, предложенной новыми декретами, молодежь благородно отказалась воспользоваться. Интересы университетов не пострадали.
На нашем факультете Л. К. Лахтин счел себя обязанным немедленно уйти из деканов. Надо было восполнить эту вакансию, и на собрании молодых профессоров было решено считать деканом старейшего из них. Этим старейшим оказался проф. зоологии М. М. Новиков, ставший деканом
[206]. Секретарем же стал второй по старшинству физик К. П. Яковлев.
На выборы, происходившие на заседании под председательством М. М. Новикова, собралось около полутораста молодых членов факультета. Баллотировке же подвергалось около шестидесяти кандидатов. Она производилась в порядке кафедр, причем кто-либо из членов предметной комиссии данной кафедры давал от имени комиссии отзыв о кандидате, если он был новый, еще не знакомый факультету.
Почти все старые профессора переизбирались дружно и хорошо, сведéния счетов не наблюдалось. Но одного старого профессора все же забаллотировали, — профессора астрономии Н. К. Штернберга, ставшего, как говорилось, большевицким комиссаром. Как астроном, он был старательным, но не даровитым; памяти в науке по себе он не оставил. Однако здесь проявилось к нему общее враждебное отношение не как к профессору, а как к большевицкому деятелю.
В связи с этим забаллотированием возникла тревога за исход баллотировки самого яркого прислужника большевиков из профессорской среды — К. А. Тимирязева. Но здесь оказали вес научные заслуги Тимирязева: он прошел, хотя и небольшим большинством голосов.
Один из старых профессоров, зоолог Г. А. Кожевников, был смущен получением слишком малого числа избирательных голосов, но это вызывалось его личными качествами, внушавшими к себе большую неприязнь со стороны подчиненных и даже приведшими к катастрофе, о которой будет упомянуто дальше.
При этой баллотировке в число профессоров было избрано несколько новых факультету лиц. Это избрание облегчалось тем обстоятельством, что тогда никаких штатов еще не было: учреждения могли иметь столько служащих, сколько они в этом сами признавали нужду. Это относилось, разумеется, и к профессорскому персоналу.
