Делегатами отправились: ректор М. М. Новиков, помощник ректора К. П. Яковлев, представители факультетов: историко-филологического — декан А. А. Грушка, медицинского — проф. П. Б. Ганнушкин (вместо декана А. В. Мартынова), факультета общественных наук — А. М. Винавер и физико-математического — я (за отказом А. Н. Реформатского и Н. М. Кулагина).
Когда, после предварительных телефонных сношений, мы явились в приемный день на Крымскую площадь в бывший Императорский Московский лицей, где расположился Комиссариат народного просвещения, нас очень долго заставили ждать. Между тем час приема был наперед назначен, и мы, естественно, склонны были обидеться за такое невнимание к представителям Московского университета. Но когда через час или более через приемную почти пробежал заместитель комиссара народного просвещения М. Н. Покровский, мы поняли, что в его отсутствие Луначарский затруднялся нас принимать, так как все университетские истории возникали от Покровского, а этот последний вдруг куда-то запропастился, и его искали по целой Москве, пока где-то нашли.
Вслед за тем нас пригласили в кабинет Луначарского.
Когда мы еще сидели в приемной, М. М. Новиков, все время думавший над своей вступительной речью, спросил:
— Как вы, господа, думаете? Ничего будет, если я в своей речи проведу такую мысль: перед разрушением Московского университета в свое время остановились Победоносцев и Кассо; неужели теперь оно будет произведено руками Луначарского и Покровского?
— Конечно, ничего!
— Вы всегда так мягко реагируете на меры комиссариата, что хоть раз ответить энергично будет как раз кстати.
В кабинете были собраны некоторые из старших служащих по отделу высшего образования, а рядом с Луначарским сидел Покровский.
Начал свою речь Новиков. В течение четверти часа он приводил мотивы в пользу сохранения университетской автономии, а закончил речь словами:
— Неужели можно хоть кому-нибудь позволить подумать, что разрушение Московского университета, перед чем в свое время остановились и Победоносцев, и Кассо, будет теперь произведено руками Анатолия Васильевича Луначарского и Михаила Николаевича Покровского?
Сидевший согбенно Луначарский вздрогнул и смущенно опустил голову; быть может, в нем заговорили угасавшие искры стыда. Но у Покровского его типичное лицо дегенерата исказилось злобой, и он разразился своим пискливым голосом:
— Это заявление ректора университета показывает, до какой степени профессура распоясалась по отношению к советской власти! Разве в прежнее время пришло бы в голову ректору высказать подобное заявление в кабинете министра? А теперь он позволил себе сказать, будто товарищ Луначарский и я разрушаем университет!
— Я сказал, — робко перебил побледневший М. М. Новиков, — как бы кому-нибудь не пришла мысль об этом…
— Это все равно! Во всяком случае, прежняя власть вам этого бы даром не спустила. Но мы с Анатолием Васильевичем слишком истинные социалисты, чтобы прибегать к таким мерам. А вообще — я просто не желаю больше разговаривать с кадетом!
— Но я говорил не как кадет, а как ректор университета, — тихим голосом и с приятной улыбкой вставил Новиков.
Покровский отвернулся и не отвечал.
Чтобы смягчить впечатление, выступил Грушка с речью, которая вызвала остроумными шутками улыбки. Затем обстоятельно говорил Яковлев по чисто хозяйственным делам.
В заключительном слове Луначарский высказал, что принципиальное расхождение между Комиссариатом просвещения и профессурой не может быть устранено никакими компромиссами, потому что реформа предрешена. Теперь можно говорить только о частичных поправках, например — об увеличении представительства профессуры в управлении, но не более того.
Мы вышли из кабинета с убеждением о понесенной неудаче. В кабинете остался один только М. М. Новиков, и я слышал, что он начал оправдываться в сказанном по адресу советских сановников.
Через несколько месяцев намеченная реформа стала проводиться в жизнь
[213].
Назначено было общее собрание профессуры, — последнее по старому порядку. Собралось очень много. Новиков произнес патетическую речь, обрисовывая общую скорбь по поводу утраты того, что являлось для университета самым дорогим и ценным — его автономии.
Настроение было действительно подавленное, и это сквозило в нескольких речах.
За нами было оставлено право указать своих кандидатов на должности ректора и его помощника. В соответствии с заранее намеченным правлением были указаны кандидатуры: в ректоры — А. М. Винавера, в его помощники — К. П. Яковлева.
По производстве баллотировки А. М. Винавер ответил:
— Принимаю это назначение в порядке жертвенной повинности!
Но ректором быть ему не пришлось.
Д. П. Боголепов
На этот пост советской властью был назначен Д. П. Боголепов.
Этот «ученый финансист» рано переметнулся к большевикам. Но он не был удачлив в своей карьере. Шумел о себе Боголепов много, между прочим выступая с публичными лекциями по финансовым вопросам в качестве апологета советских мероприятий и т. п. Получал он и высокие советские посты, был, например, заместителем народного комиссара финансов. Но его всегда быстро смещали с таких постов. Было нечто, заставлявшее советскую власть так поступать. Это нечто — было его природной глупостью
[214].
Теперь, состоя членом Государственного ученого совета (ГУСа), Боголепов подал доклад с программой приведения к порядку «белой» профессуры. Благодаря моим знакомствам в научной среде Наркомпроса я получил этот секретный доклад для просмотра. В нем Боголепов явно подсказывал свою кандидатуру в усмирители профессуры Московского университета и, между прочим, писал: «Сопротивления предлагаемым мерам опасаться нечего. Профессора слишком лояльны, чтобы сопротивляться, и настолько трусливы, что угрозой лишения академического пайка можно заставить любого контрреволюционного профессора читать курс марксизма».
