Кроме К. П. Яковлева стал подготовлять перемену фронта и проф. О. К. Ланге, секретарь нашего факультета. Такой же двусмысленной политики держался и представитель медицинского факультета Петр Борисович Ганнушкин, психиатр и невропатолог. Но самыми сомнительными членами нашего совещания были братья Сергиевские.
Старший, Юрий Владимирович, представлявший факультет общественных наук, уже раньше заслужил репутацию перебежчика к коммунистам по громкому процессу в Москве — не помню точно, Национального или Тактического центра
[218], — где он покаянно расписался в преданности новому режиму. Только ввиду общей паники это не повлияло на общественное положение Ю. В., и он этим пользовался, умышленно не уйдя в тень, а выступая всюду, где было возможно. Он специализировался на вопросах о ставках вознаграждения профессуре, благодаря чему стал для нее нужным человеком: от него зависело давить им в пользу или во вред, давая то или иное толкование неясностям советского декрета. Во всяком случае, его участие в нашем органе возбуждало серьезные сомнения.
В меньшей мере, но, по существу, то же, приходилось сказать о младшем брате Сергее Владимировиче, пока ни в чем ярком себя не проявившем, но с ласкою заглядывавшем в глаза советской власти.
Интерес к работе совещания все падал, посещаемость его убывала, и через год этот вовсе не страшный большевикам контрреволюционный орган опочил тихой смертью. Вреда эта смерть не принесла, потому что успели тем временем возникнуть новые органы, поведшие борьбу за сохранение высшей школы.
Деканат физико-математического факультета
Без сомнения, по инициативе нового, возглавлявшегося Боголеповым правления, Наркомпрос опротестовал многочисленность, из шести членов, нашего деканата и предложил свести его число к трем.
В октябре 1920 года были назначены новые выборы. Деканом был избран я, товарищем декана — В. А. Костицын, а секретарем — О. К. Ланге
[219].
Владимир Александрович Костицын, способный математик и также теоретик-астроном, в университет попал лишь недавно, в качестве преподавателя, по рекомендации нашей математической предметной комиссии. Свою историю В. А., с которым у меня всегда были добрые отношения, рассказывал мне так:
В прежние годы он принадлежал к партии большевиков и поэтому был хорошо знаком почти со всеми лидерами большевизма. Находясь в эмиграции в Париже, он усердно занимался здесь в университете математикой и свел хорошие личные знакомства с выдающимися французскими математиками. В начале Великой войны, поддавшись патриотическим побуждениям, он вышел из партии и просил разрешения вернуться в Россию, для участия в рядах армии. Въезд был ему разрешен, но, как только он переехал границу Бессарабии, жандармские власти его арестовали. Он просидел несколько месяцев, пока удалось получить свободу. Костицын изучил авиационное дело, но в военных действиях, как авиатор, участия не принял, так как в этом помешал ему предельный возраст.
Когда вспыхнула первая революция, то, в воздаяние его прежних антиправительственных заслуг, он получил пост помощника комиссара в районе Западного фронта. Здесь ему пришлось принимать участие в известном деле об убийстве взбунтовавшимися солдатами своего начальника дивизии генерала Гиршфельда, а также комиссара
[220], шефа Костицына. Он рассказывал, что только с применением хитрости ему удалось вывезти трупы убитых, которые солдаты не хотели отдавать.
При начале большевизма он был комиссаром временного правительства, и, как рассказывал Костицын, он был единственный, который одержал над большевиками победу. Дело происходило в Виннице, где Костицыну после трехдневных боевых схваток, сменявшихся переговорами с представителями большевиков — при последних он чуть не был предательски схвачен, — удалось, с помощью батальона юнкеров и небольшой части ударников, обезоружить целую большевизированную дивизию
[221].
Его большевики объявили за это вне закона, и Костицыну пришлось скрываться в Петрограде под чужой фамилией. Однако он как-то всегда не шел до конца, и ему удалось получить от большевиков амнистию.
Затем он появился в Москве и стал участвовать, в качестве «своего» специалиста, в разного рода советских начинаниях, связанных с физикой и математикой. Он был также членом Государственного ученого совета и по этой должности, как уже говорилось, много мне помог при учреждении Главной астрофизической обсерватории. В университете он был малозаметен, хотя московские математики и относились к нему хорошо. Однако, когда я прибегал к содействию его связей в разных делах, он неизменно оказывал мне существенную помощь. Поэтому я стал его выдвигать, между прочим, проведя и на должность товарища декана.
Мы проработали с В. А. Костицыным в деканате почти два года и после этой работы и до сих пор сохранили хорошие взаимные отношения. Я придерживался политики интенсивной защиты университета и науки вообще, а за собой я все время имел почти весь факультет, за исключением трусов по природе и еще решивших пресмыкаться перед властью.
Костицын разделял эту политику, однако не до конца. Не раз случалось, что борьбу мы начинали вместе, шли рядом… А потом как-то вдруг я оставался один, Костицын же был позади, иной же раз даже с легкой оппозицией мне в том, что мы начали совместно и по обоюдному соглашению.
Это свойство В. А. мало кому было заметно и известно, но искренним доверием профессуры за свое прошлое Костицын все же не пользовался. С другой же стороны, и коммунисты не прощали полностью Костицыну прошлого, когда он покинул их ряды и даже выступал против них. Были университетские собрания, на которых из рядов красных профессоров-коммунистов кричали:
