— Бой продолжается, а во время боя командования не меняют! —
пришлось согласиться. Я был переизбран, так же, как и остальные члены деканата, громадным большинством.
Весь наступивший год шел под знаком все усиливающейся борьбы. Комиссариатом просвещения был разработан новый проект управления факультетами, при котором всякая автономность окончательно парализовалась. Выборность декана уничтожалась, фактически упразднялись общие факультетские собрания и пр., а центр тяжести переносился на предметные комиссии и частные, а не общие собрания
[226]. Наши протесты против введения нового строя не приводили ни к чему, и в течение года было несколько факультетских собраний, которые мы имели основания считать последними.
Наш факультет все время стоял во главе борьбы за спасение университета, — борьбы, о которой будет подробнее сказано в следующей главе. Не только юридический, но и историко-филологический факультеты были уже в развалинах. Медицинский факультет, конечно, существовал, но его возглавлял премилый человек и талантливый профессор-хирург Алексей Васильевич Мартынов, — однако слишком мягкий для активных мер по сопротивлению; товарищем декана был проф. психиатрии П. Б. Ганнушкин, о котором уже говорилось, — явно склонявший шею перед большевизмом.
При таких условиях центральным местом университетской «контрреволюционной» борьбы за сохранение университета был мой служебный кабинет, где постоянно происходили совещания и заседания так называемой «белой» профессуры для согласования мер защиты или борьбы.
Было ясно, что меня деканом в дальнейшем ни в каком случае не утвердят, особенно в связи с проведенной мною общеуниверситетской забастовкой и с пререканиями с высшей советской властью, о чем будет сказано дальше. О том же, до какой степени дошло раздражение против нашего факультета, свидетельствовало следующее:
В начале 1922 года в Москве происходила губернская коммунистическая конференция
[227]. На ней делал доклад о положении высшей школы или о чем-то подобном наш проф. А. К. Тимирязев. После доклада он получил по записке вопрос:
— Что, собственно, происходит на физико-математическом факультете Московского университета? Правда ли, что он — контрреволюционен?
Тимирязев, как рассказывали, ответил:
— Правда! Там не только не отразилась октябрьская революция, но даже и февральская.
Это заявление было встречено рычащим одобрением.
В это трудное время взаимоотношения с массой профессуры были хорошие. Острота положения естественно вызывала во мне известную нервность, и это иногда отражалось в обидах отдельных профессоров и преподавателей, особенно если частные их интересы расходились с общими. Число врагов таким образом создавалось и росло. Но, вместе с тем, кадровая профессура, сначала косившаяся на меня, как на вошедшего в их среду не старым, обычным путем, отдавала должное моему способу охраны достоинства факультета и переходила в число моих сторонников.
Был, впрочем, случай, когда мои отношения с факультетом прошли через большое испытание.
Подчеркиваемый отдельными лицами из состава правления факт, что я неизбежно буду, за свою деятельность, смещен с деканства, не мог не отразиться на канцелярии деканата. И это — тем более, что канцелярия была уже лишь мало подчинена декану: назначение и выбор служащих производился правлением, хотя представления его о назначениях все же во внимание принимались.
В общем, однако, состав служащих канцелярии — их было 10–12 человек, из служебного подчинения декану не выходил, за единственным исключением заведующей канцелярией Марии Александровны Постниковой. Эта старая дева, прослужившая здесь несколько лет, недалекая и умевшая быть нахальной, теперь нашла момент подходящим, чтобы угодить фактическому начальству — новому правлению университета: она просто стала игнорировать мои распоряжения, откровенно поясняя это заявлениями:
— Все равно вы скоро уже перестанете быть деканом!
Положение стало создаваться невозможное: канцелярия не исполняла распоряжений декана, а Постникова поступала по своему усмотрению. Потеряв терпение, я созвал на совещание Костицына и Ланге и поставил вопрос: можно ли при таких обстоятельствах оставить Постникову и дальше на службе? Единогласно решили, что ее нужно уволить. Я потребовал, чтобы немедленно вызвать в деканат Постникову, и объявил ей наше решение.
Как только Постникова пришла и стала по поводу объявленного увольнения резко объясняться, Костицын заявил, что у него есть спешное дело, и поскорее исчез. Очень быстро стушевался и Ланге, оставив меня с этой бестактной особой. Постникова наговорила ряд дерзостей и повторяла:
— Мне очень хотелось бы вас оскорбить!
С трудом выпроводил я, без особого скандала, эту взбесившуюся женщину. Она перестала теперь ходить на службу, объясняя:
— Все равно Стратонова на днях уволят из деканов. Тогда я и вернусь.
Написал я заявление в правление с просьбой об увольнении Постниковой, но дело затормозилось, так как она заявила, что я увольняю ее по каким-то личным отношениям. Тем временем Постникова надумала очень хитрый план защиты. Стала ходить к отдельным профессорам и, жалуясь на то, что ее увольняют и что без рекомендации она не может получить другого места, просила рекомендательных себе писем.
Так как с нею имели дело очень многие профессора, то они, по своему благодушию, ей не отказывали, благо такое письмо им ничего не стоило. Писали рекомендации с одобрением ее прежней службы. Только немногие отложили выдачу писем до разговора со мной, а узнавши, в чем дело, отказали ей.
Тем не менее она собрала несколько десятков писем и предъявила их правлению:
— Видите, как мною довольны профессора факультета! Какого еще надо доказательства тому, что Стратонов увольняет меня по личным мотивам?
В правлении действительно были смущены и задержали вопрос об увольнении Постниковой.
Узнавши об этом, я вышел из себя и внес вопрос о Постниковой в ближайшее собрание факультета. Говорил я очень резко:
