После небольшого перерыва был устроен в одной из лабораторий банкет с изобилием вина, что тогда являлось малодоступной роскошью. Бедные юбиляры сидели на почетном месте с лицами, на которых читалось невыносимое страдание, которого участники банкета, взвинченные вином, по-видимому, не замечали. А страдать было от чего — они выслушали уже несколько десятков речей. Я решил им помочь:
— Все ли, господа, помнят «Свадьбу Кречинского»
[233]? Все ли знают слова Расплюева: «Ударь раз, ударь два, — но зачем же бить до бесчувствия»
[234]?! Вот до бесчувствия мы рискуем сегодня довести своими речами Марью Васильевну и Алексея Петровича.
М. В. с благодарностью подняла на меня глаза. Даже из вежливости они не могли возражать.
— Вот, господа, премия — несколько конфет. Их даст Марья Васильевна тому, кто скажет самую короткую речь. Но эта речь должна быть и последней! После нее дадим юбилярам отдых.
Начался конкурс самых коротких речей. Победил и получил премию проф. А. А. Борзов. Он подошел к юбиляру, поклонился и сказал:
— Спасибо!
Речь оказалась самой короткой, и юбиляры пошли отдыхать.
Д. Н. Анучин
Из стариков профессоров самой яркой фигурой был знаменитый географ, этнограф и антрополог Дмитрий Николаевич Анучин. В мое время он уже совсем одряхлел, научно работать не мог и жил больше на проценты от своей прежней славы. Ходил уже согбенный, совсем седой, но глаза его постоянно прищуривались в хитрую улыбку «россейского мужичка». Умственные способности его поблекли, он утратил и достаточную чуткость к событиям, и этому надо приписать его заигрывание с представителями советской власти, что создало под конец его жизни неблагоприятное для него впечатление. Между прочим, он состоял в комитете по охране памятников старины
[235], в котором председательствовала жена Троцкого, и в этом комитете к нему, как к определенной иконе, относились с любезным почетом.
Профессора — его ученики относились к Анучину с почтительной мягкостью и берегли своего «дедушку». На факультетских же заседаниях дедушка любил, хитро сощурив глаза, поставить какой-нибудь казавшийся ему заковыристым вопрос и оглядываться вокруг, что, мол, из этого выйдет?
Под конец у него вышла неприятная история с факультетом, — то, о чем говорилось, по поводу избрания ему заместителя. Это он, минуя факультет, обратился непосредственно в Наркомпрос и выхлопотал назначение профессором Адлера. Это произошло как раз в пору, когда факультет особенно горячо боролся за право самому пополнять свой состав, и такой поступок Анучина, даже при всем снисхождении к дедушке, вызвал возмущение.
Анучин, своим пискливым голосом, давал ребяческое объяснение:
— Я потому обратился в Главпрофобр, что факультет не может сам назначить профессора, а Наркомпрос может.
Тем не менее на ближайшем заседании факультета, на котором меня заменял Костицын, последний сделал Анучину выговор:
— Я хорошо сознаю, Дмитрий Николаевич, что я был еще мальчиком, когда вы уже обладали европейским научным именем. Тем не менее, в качестве председателя факультетского собрания, я должен вам высказать, что вы поступили против традиции и против интересов факультета.
Часть старой профессуры, во главе с А. Н. Северцовым, сначала обиделась:
— Как можно делать замечание старейшему профессору факультета…
Но общественное мнение большинства поддержало Костицына, и некоторые его поздравляли с тем, что он имел мужество сделать замечание именно старейшему члену факультета.
Д. Н. Анучин, однако, обиделся и целых полгода не ходил на заседания факультета. Я делал вид, будто этой демонстрации не замечаю и, при встречах, разговаривал с ним, как будто ничего и не было. Под конец старая привычка победила: Анучин как-то незаметно вошел на собрание, молча просидел первое заседание, а затем все пошло по-старому.
Между прочим, с его ставленником Адлером вышла неприятность и в другом месте, в Румянцевском музее. Туда он также попал помимо коллегии, назначением Наркомпроса. Но очень скоро с ним возникла неприятность, заставившая его уйти. Этот уход сопровождался постановлением коллегии музея, что Адлер ни при каких условиях не может более попасть в корпорацию музея.
Через небольшое время после нашего выезда из Москвы, в Берлине, мы получили известие о смерти Д. Н. Анучина.
Б. К. Младзеевский
Красочной фигурой являлся профессор математики Болеслав Корнилиевич Младзеевский. Он уже был стар, математики поговаривали, что он поотстал от науки, но официально он являлся главой московских математиков. Теперь он вошел в наш университет со стороны «второго» университета, то есть высших женских курсов, и с ним пришла большая группа женщин математичек — злые языки называли эту группу «рощей бесплодных смоковниц», — которой Б. К. считал своим долгом всемерно покровительствовать.
Хороший, благородный был человек Б. К., — но страшно обидчивый, — гоноровый поляк. С ним трудно бывало и говорить: все время получалось впечатление, будто он выискивает в словах собеседника, на что бы ему обидеться. Помню один из примеров такой беспочвенной обиды.
Обсуждались в факультетской комиссии, из председателей всех предметных комиссий под моим председательством, новые правила по испытаниям для получения права преподавания в университете. Старики-профессора, между ними и Младзеевский, тянули к восстановлению старого порядка — магистерских экзаменов. Прогрессивная часть профессуры настаивала на упрощении формальностей до действительно необходимого, не уменьшая интенсивности самых требований. Сочувствуя второму мнению, я в своей речи, между прочим, провел сравнение с Китаем:
— Там держат экзамены до восьмидесятилетнего возраста, но научные дела Китая лучше не идут.
Младзеевский вдруг обиделся:
— Если здесь сравнивают порядок подготовки, практиковавшийся столько лет в московской университетской математической комиссии и давший столько блестящих математиков, с китайскими экзаменами, я не знаю, должен ли я оставаться на заседании.
— У вас, Болеслав Корнилиевич, нет никакого повода обижаться. Я говорил о прежней системе экзаменов вообще, но не специально об экзаменах в математической комиссии.
Младзеевский сел. Подумал-подумал, и с покрасневшим от гнева лицом вышел из залы.
Я его не удерживал, но за ним вышел Костицын и стал доказывать Младзеевскому, что у него не было никакого повода к обиде.
