Должно быть, убедил, потому что, когда кончилось заседание, ко мне в кабинет пришел, в сущности — без всякого дела, Б. К. Младзеевский и несколькими минутами ничего не значившей беседы постарался загладить впечатление от своего выпада.
Когда он выступал на факультетском собрании, он так нервничал, что в его голосе слышались слезы, и этим он производил на более нервных членов собрания сильное впечатление. Об одном подобном случае говорилось на стр. 429.
Д. Ф. Егоров
Другой старейшина математиков проф. Дмитрий Федорович Егоров был весьма популярен и на факультете, и в университете вообще благодаря своему уму, такту и находчивости. И на факультетских заседаниях, и в университетском совете к его спокойному по внешности и строго логическому по содержанию слову — очень прислушивались. В последующем будет рассказано, как его спокойное по виду выступление, во время университетской забастовки, успокоило общее бурное негодование против проф. А. К. Тимирязева, едва не вызвавшего против себя насилия.
Но это спокойствие было чисто внешним. На самом деле Д. Ф. был очень нервным, и это иногда у него прорывалось. Помню единственный случай коллизии со мной. Я читал лекции по астрономии в аудитории, где был фонарь для демонстрации картин. Егорову же фонаря нужно не было, и он мог читать в любой аудитории, в частности — в называвшейся математической. Но как-то произошло, что Егоров читал именно в моей аудитории, и притом не только в назначенное ему время, но перешел далеко в мой час. Я со слушателями ждал в коридоре у дверей. По весьма объяснимому нетерпению студенты слишком часто заглядывали в дверь посмотреть, кончается ли лекция Егорова? Это вывело его из себя: Д. Ф. резко оборвал лекцию, сердито хлопнул передо мною дверью и ушел.
Вообще же он был исключительно самолюбивый и обидчивый, и коллеги в этом отношении его очень боялись.
В дальнейшем будет рассказано о случае, когда его почти насилием заставили принять на себя председательствование в контрреволюционной профессорской комиссии и что из этого вышло.
На улицах, в районе Большой и Малой Молчановок, часто можно было встретить сутулого, невысокого роста, с седой бородой, вдумчивого, со взглядом, точно его только что огорчили, Дмитрия Федоровича. Он обыкновенно гулял с двумя большими собаками на цепочках. Говорили близкие к нему, что он в эту пору переживал внутреннюю религиозную драму.
Д. Ф. Егоров считался консерватором, и он подвергался преследованиям со стороны власти. Уже за границей я слышал, что он подвергся крупным неприятностям на политической почве. Почему-то он вдруг оказался, вместо Москвы, в Казани
[236], где вскоре и скончался.
Л. К. Лахтин и Н. Н. Лузин
Из плеяды московских математиков вспоминаются еще два имени.
Леонид Кузьмич Лахтин также принадлежал к старым математикам. Но он не ставился коллегами слишком высоко. Это был мягкий человек, очень неплохой; но казалось все же каким-то недоразумением, что он пробыл два периода сряду, целых шесть лет, деканом факультета. Административных способностей у него не замечалось, над способом ведения им факультетских дел подтрунивали, и все же он избирался.
Переставши возглавлять факультет, он держал себя очень скромно и, повидимому, сильно нуждался. По этой, вероятно, причине он вошел в Москве в состав профессуры Туркестанского университета, без намерения ехать туда, на что я долгое время смотрел сквозь пальцы, чтобы дать ему подкормиться вторым жалованьем.
Николай Николаевич Лузин в ту пору привлекал к себе громадное внимание. Он был тогда сравнительно молодым, на глаз — лет 36–38, но его уже называли самым талантливым математиком России. Математическая молодежь смотрела на Н. Н. прямо с обожанием.
Лузин действительно был обаятельным человеком: мягкий, деликатный, почти женственный характер. Это бросилось в глаза при первой же встрече, и Лузин пользовался всеобщим уважением и симпатиями.
И. А. Каблуков
Одним из наиболее выдающихся профессоров был химик Иван Алексеевич Каблуков. Это был типичный генерал-профессор, пожалуй — более генерал, чем профессор.
Среднего роста, с большой головой сократовского типа, он обладал резким, отрывистым, металлическим голосом: когда говорил, точно отчеканивал молотком отдельные слова.
Каблуков любил власть, любил иметь значение и влияние и пользовался ими на факультете, — тогда обыкновенно в ярко реакционном духе.
Я заметил на факультетских собраниях его манеру записываться всегда последним оратором. Когда другие члены факультета всласть наговорятся, и в умах образуется мешанина мнений, выступал Каблуков, и его последнее слово, произносимое авторитетно, рубящим, металлическим тоном, часто производило решающее впечатление на колеблющихся, которые массой к нему присоединялись. Такой результат голосования не всегда, по-моему, соответствовал интересам дела, и я стал применять такую систему: после записи в очередь Каблукова, пользуясь правом председателя, я записывал себя. Своим авторитетным тоном и критикой, если бывало нужно, сказанного Каблуковым я невольно заставлял большинство присоединяться ко мне. И. А. Каблуков это заметил, и его интерес к выступлениям совершенно пал.
В частной жизни он любил выпить и нередко спиртом злоупотреблял. Тогда с ним случались и неприятности. В 1920 году, например, мы восстановили в Москве празднование Татьянина дня, прерванное большевицкой революцией. Позже от этого празднования опять пришлось отказаться. Но в тот год профессора, в числе около сотни, собрались в одном из действовавших ресторанов, принесли с собой раздобытого по протекции вина, а ужин был, конечно, от ресторана. Но химики принесли еще водку: они были в данном отношении счастливее других, потому что получали от советских учреждений в изобильном количестве спирт, и постоянно имели водку, вызывая этим зависть остальных коллег. На праздновании кое-кто слишком увлекся водкой и между ними — Каблуков.
А в университете молодые химики, не примкнувшие из экономии к нам, устроили свой Татьянин день. Когда возвратился в лабораторию И. А., молодежь наугощала его снова. Почтенного профессора нашли под конец заснувшим на полу под дверьми своего кабинета.
О нем рассказывали и такой случай:
Сильно где-то наугощавшийся, И. А. Каблуков подходит к своему кабинету в лаборатории. Его сопровождает почтительный сторож.
— Ва-василий… ты пьешь?
— Случается, ваше превосходительство!
— А ты, того… Не пей! Дольше проживешь. А будешь пить, — рано, того, помрешь… А?
— Так точно, ваше превосходительство!
— Ну, видишь… Тебе сколько лет?
— Пятьдесят два, ваше превосходительство!
