— Вот, а если б ты не выпивал, тебе было бы только сорок два!
Н. Д. Зелинский
Старейшина московских химиков Николай Дмитриевич Зелинский был моим старинным знакомым. О нем я говорил в томе 1, стр. 101–102. Тогда он только начинал свою преподавательскую деятельность. Теперь это был седовласый, с большой «ученой» шевелюрой, человек, возглавлявший корпорацию из сотни химиков и пользовавшийся уважением и по личным качествам, и по своим научным трудам.
Мягкий, как будто слабохарактерный, но хороший человек. Говорил всегда нараспев, как-то жалобно. В его выступлениях редко слышалась бодрость. И даже на лекциях, как над ним острили, он все говорит жалобным тоном.
Между прочим, Н. Д. обратил на себя внимание работами с удушливыми газами, еще перед Великой войной. Большевики его использовали и привлекли Н. Д. к работам по газовой защите советской России.
Г. А. Кожевников
Профессор зоологии Григорий Александрович Кожевников не был любим ни сослуживцами, ни подчиненными, а, по-видимому, и студентами. Этому содействовала его самоуверенность, при общей ограниченности. Не могу судить об его научных заслугах, но, если верить другим, они не были большими.
В 1919 или 1920 году с ним, на почве недружелюбных отношений с подчиненными, произошла трагедия. Он послал своего ассистента Плавильщикова за получением довольно крупной суммы на содержание одного из кабинетов, находившегося в заведовании Кожевникова. Ассистент их принес, но, когда Кожевников пересчитывал деньги и прятал их в стол, Плавильщиков вдруг выхватил полуигрушечный револьвер и выстрелил в профессора.
Кожевников, легко раненный в щеку, с криком о помощи бросился вон из кабинета, пробежал через квартиру, университетские коридоры и проходы, на далекое расстояние, пока его в одной из канцелярий перевязали и отправили в университетскую клинику.
Плавильщиков и не подумал скрыться. Прибежавшим на шум товарищам он объяснил, в чем дело, и оставался с ними, пока не прибыла вызванная из университета милиция и его не арестовали.
Сначала его дело пытались истолковать как покушение на убийство с целью ограбления. Но логика была против такого обвинения. Прежде всего, Плавильщиков мог просто похитить полученные деньги, не передавая их Кожевникову. Затем он мог бы их унести после бегства Кожевникова, бросившего их в открытом ящике, но не сделал этого. Таким образом обвинение, грозившее Плавильщикову, по условиям того времени, расстрелом, отпало. Его просто признали психически ненормальным, как оно, конечно, и было, и поместили в психиатрическую лечебницу.
Плавильщиков также участвовал в нашем туркестанском физико-математическом факультете, и он всегда производил на меня впечатление несколько странного человека, а на заседаниях обыкновенно молчал, не проявляя интереса к делам.
Через две недели Г. А. Кожевников возвратился из клиники совершенно здоровым. У него только остался навсегда шрам на щеке.
Должно быть, вся эта история явилась следствием какого-либо психического шока, наступившего внезапно и, вероятно, вызванного тяжелым отношением к покушавшемуся со стороны Кожевникова.
Непопулярность Г. А. Кожевникова была действительно велика. Когда, работая по издательству в Научном отделе Наркомпроса (стр. 213), я формировал научные комиссии специалистов, для комиссии по зоологии я пригласил председателем Кожевникова. Он отнесся к делу очень по-генеральски и сказал, что должен еще над этим подумать. Но мне со всех сторон стали делать упреки из‐за избрания столь непопулярного председателя и предсказывали, что с ним другие не согласятся работать. Тогда я придумал какой-то выход, позволивший не создавать зоологической комиссии. А еще недели через три пришел ко мне Кожевников и сказал, что, обдумавши, он согласен председательствовать в намеченной комиссии. Я его огорчил, сказав, что это дело, за долгим его молчанием, отпало.
В другом месте (стр. 412) рассказывалось, что из всей старой профессуры, не скомпрометированной большевизмом, с трудом прошел, при общей перебаллотировке, только один Кожевников.
Г. А. любил выступать на факультетских собраниях по всякому поводу. Склонит немного набок голову, поднимет глаза к потолку и говорит, говорит — долго и водянисто.
Сделал он как-то попытку обойти факультет и прямо обделывать дела по его кафедре через большевизированное новое правление. Я сразу его одернул, и после этого своих попыток он не возобновлял.
П. И. Карузин
— Взяточничество профессоров!
— Вымогательство от студентов!
Такие и подобные им восклицания с соответствующими комментариями запестрели в казенной печати.
Это — профессор анатомии Петр Иванович Карузин имел несчастье привлечь на себя большевицкую шумиху. Возникли толки о том, что Карузин принимает от студентов подношения продуктами и что для таких студентов он устраивает специальные, а следовательно, платные, практические занятия.
Карузин был собственно профессором медицинского факультета. Но, так как у нас на естественном отделении своей кафедры анатомии не было — вопрос об ее учреждении подымался неоднократно, но до благополучного решения не доходило, — то Карузин был одновременно и профессором на нашем факультете.
К сожалению, основания для этого обвинения были. При том высоком этическом уровне, на котором стояла русская профессура, факт приема подарков от студентов, конечно, был непростительным, и он встретил дружное товарищеское осуждение, хотя защитники Карузина объясняли это, во-первых, материальными его условиями — злые языки говорили, будто он должен содержать чуть ли не три семьи, — а во-вторых, доброхотностью даяний.
Советская же власть инсценировала возмущение этим фактом со стороны студентов. Появились студенческие жалобы на Карузина, поднялся великий газетный шум. Профессура вся огулом обвинялась в поборах со студентов. Возражать возможности, конечно, не было.
На основании «жалоб студентов» над П. И. Карузиным был назначен «показательный» суд в наибольшей из университетских аудиторий, в «богословской»
[237].
