Казаков — мужчина небольшого роста, с удлиненной головой и длинными волосами, — все это придавало ему несколько комичную внешность, точно он подросток, тянущийся вверх, чтобы казаться взрослым.
Как научная величина С. А. Казаков кое-что все же представлял. Будучи недурным знатоком теоретической астрономии, он был хорошим вычислителем. Но ему всего было мало, и его одолевала жажда власти и роли.
Быть может, именно это толкало его на сильное подлипальничество перед советской властью. Еще в самом начале большевизма он стал — единственный из астрономов, не считая Штернберга — советским чиновником, хотя нужду в этом, как имевший недурную должность, он не испытывал. Он мне рассказывал, что позже от этих обязанностей отказался, так как они мешали его прямой работе.
В дальнейшем орудием, через чье посредство Казаков хотел сделать карьеру, стал тот самый Тер-Оганезов, о котором уже упоминалось не раз. Впрочем, Тер-Оганезов высказывал мне свое скептическое отношение к Казакову. Помню какое-то из заседаний в Москве астрономической коллегии, на котором председательствовал Тер-Оганезов, внесший какой-то неудачный проект, для обсуждения коего эта коллегия и была созвана. Вследствие слабости проекта я решительно возражал, и другие все поддерживали меня — более или менее осторожно. Неожиданно просит слова Казаков:
— Я вполне с вами согласен, Вартан Тигранович!
Общее недоумение…
Тер-Оганезов в ту пору имел единственную небольшую, еще студенческую, научную статью в полторы страницы по поводу вычислений орбит двойных звезд. В. А. Костицын мне рассказывал, что как-то при нем Казаков уверял Тер-Оганезова:
— Наши вычисления на обсерватории стали теперь легкими благодаря тем изящным формулам, которые вы, Вартан Тигранович, вывели!
Я уже говорил (стр. 449), что, когда вновь назначенное большевизированное правление университета разослало анкету с вопросом об отношении профессуры к советской власти, Казаков выделился среди всех остальных своими сильными выражениями сочувствия коммунистической власти.
Впоследствии, как я слышал уже за границей, Казаков действительно выдвинулся по своей университетской роли.
Но научно С. А. все же работал и в то время, когда остальные, в тяжелое время первых лет большевизма, на обсерватории опустили руки, именно — на меридианном круге. Пользовался он некоторым авторитетом среди немногочисленных учеников и слушателей.
Курьезно, что, когда Штернберг умер, и семья его выселилась из директорской квартиры, Казаков сумел использовать лень и слабоволие Блажко так, что директорскую квартиру занял он, Казаков, а Блажко остался на своей ассистентской.
Александр Александрович Михайлов был в ту пору еще совсем молодым, но он подавал надежды. Небольшого роста, с горбом, — он не производил неприятного впечатления горбуна. Наоборот, благодаря воспитанности, мягким манерам и желанию быть со всеми предупредительным, он пользовался симпатиями лиц, с ним соприкасавшихся.
Михайлов был работоспособен и трудолюбив. В ту пору он не создал еще ничего крупного, но постоянно работал и очень тщательно отделывал свои статьи и издания. Любил он выступать на публичных лекциях и, будучи хорошим оратором, пользовался в московской публике того времени успехом.
О нем говорили, что Михайлов — еврей, но что он тщательно это скрывает. Присмотревшись к нему и, в частности, к его лицу, я считал это предположение правдоподобным.
В отношении советской власти он не заискивал так грубо, как это делал Казаков, но все же умел быть приятным советским деятелям Наркомпроса, особенно в МОНО (Московский отдел народного образования), и на этой почве извлекал для себя немало выгод.
К большевизму симпатий он, конечно, не имел, но не обладал ни в какой мере политическим мужеством, а в острые минуты старался уйти в тень и стать невидимым.
У него были родители в Моршанске, по-видимому, состоятельные люди, потому что они испытывали притеснения со стороны власти. Михайлов их часто навещал и относился к ним любовно.
Вообще в то время А. А. Михайлов был еще человеком будущего.
Кроме Михайлова, ставшего по декрету профессором, были еще два таких же молодых профессора астрономии: И. Ф. Полак и С. В. Орлов.
Оба они, следуя созданной знаменитым московским астрономом Ф. А. Бредихиным традиции, занимались теорией форм кометных хвостов, но особого научного оживления в дело не вносили.
Вскоре Полак как-то незаметно выбыл из московской астрономической среды, перейдя профессором астрономии в Саратов. В последующее время он все же о себе напоминал, преимущественно — учебником космографии
[246].
С. В. Орлов, как говорили, благодаря семейным обстоятельствам, был в бедственном материальном положении, и это препятствовало его научной деятельности. Способным он был, но очень уж узко специализировался по кометным хвостам. Он работал, в качестве моего помощника, в Румянцевской библиотеке, пока не ушел профессором астрономии в Пермский университет. Впоследствии, когда этот университет кончил крахом, я принял его на должность стипендиата в Главную астрофизическую обсерваторию. Об его деятельности здесь упоминается в главе, посвященной мною этому учреждению. Я старался расширить область специальности Орлова, в частности — привлечением его к работам по физике сначала в Физическом институте Лазарева, а потом в физическом кабинете Московского университета. Ничего из этих стараний не вышло.
Позже мой заместитель В. Н. Фесенков назначил С. В. Орлова заведующим Кучинским отделением Астрофизического института, но доволен им не был. Впоследствии, заменив Фесенкова, Орлов, как уже говорилось, допустил гибель этого научного учреждения, если только своей трусливостью не вызвал сам этой гибели (см. стр. 272, 274).
Иван Александрович Казанский был еще совсем молодым ассистентом. Маленького роста, в очках, заикающийся, он производил по первому взгляду не вполне выгодное для себя впечатление, хотя ничего неблагоприятного о нем сказать было нельзя.
Он жадно поглощал и впитывал в себя астрономические знания. В обсерваторской библиотеке самых нужных книг и журналов обыкновенно нельзя было найти: они оказывались забранными Казанским. Впитав в себя столько материалов, он естественно и знал много. Но, благодаря неумению говорить и, быть может, некоторой застенчивости, он не выявлял себя в достаточно выгодном, по праву, свете.
Говорливость он проявлял чрезвычайную. На заседаниях астрофизического совещания, высшего органа Главной астрофизической обсерватории, куда я привлек Казанского членом, он обязательно выступал первым по каждому из рассматриваемых вопросов. Я еще только знакомлю собрание с подлежащим обсуждению вопросом, а И. А. Казанский уже поднимает руку — просит слова…
