— Сколько раз в больнице я производил, за отсутствием детрита, оспопрививание гуммиарабиком
[248]! Получались те же явления: пузырек, покраснение…
Факультет испытывал величайшие материальные затруднения. Особенно сильно страдали клиники. Но самоотверженная добросовестность старшего персонала охраняла больных от больших лишений. Даже уход со стороны низшего персонала был относительно недурен, во всяком случае — неизмеримо лучше, чем тот, который постоянно наблюдался в наше время в чешских самых лучших больницах и клиниках, где уход низшего медицинского персонала, с нашей русской точки зрения, был отвратителен, и сладу с ним не было, благодаря партийным и профессиональным организациям. Моя жена, в самый разгар большевицкой разрухи, несколько раз лежала в клиниках, и, по совести, уход сиделок был вполне терпимый.
Как и вся Москва — а тем более, как и вся Россия — клиники испытывали самый острый недостаток в медикаментах, особенно заграничных. А в это же время мне рассказывал некто Фишер, заведующий центральным медицинским государственным складом:
— Наш склад завален прибывающими в Москву из‐за границы медикаментами! Некуда их складывать… Все места под крышами и навесами переполнены. Сваливаем медикаменты на открытом воздухе. Многое портится и пропадает!
Обычная картина хаоса и непорядка, которым отличается большевицкий режим.
Факультет возглавлялся проф. Алексеем Васильевичем Мартыновым, скончавшимся в 1924 году
[249], о котором я уже упоминал. Это был очень благородный человек, мягкий, деликатный, всеми уважаемый.
Кое-что уже говорилось и о других профессорах этого факультета: П. И. Карузине, П. Б. Ганнушкине и др.
Профессор по кафедре медицинской химии Владимир Сергеевич Гулевич принадлежал к числу очень популярных и уважаемых университетских деятелей. Мягкий, но вместе с тем очень тактичный, он постоянно избирался председателем на разных заседаниях ученых деятелей. Мне часто приходилось работать с ним на общественном поприще, и я не раз упрекал его за излишнюю, по моему мнению, уступчивость. Тем не менее Гулевич как-то умел говорить представителям советской власти не особенно приятные вещи, подслащивая их так, что они не возбуждали против себя подобных слушателей. В конце концов и В. С. Гулевич все же не избег неудовольствия против себя.
Красочной фигурой являлся проф. Дмитрий Дмитриевич Плетнев, специалист по сердечным болезням. Это было хорошее имя, весьма популярное в ту эпоху.
Д. Д. любил играть роль и любил выступать. Как только возникнет в собрании какой-либо вопрос, Плетнев поднимается один из первых. Не всегда это совпадало с интересами его самого, и Д. Д. на своих выступлениях в глазах власти часто спотыкался. Он знал об этом, трусил последствий, особенно когда его выступлениями возмущался наркомздрав Семашко, но совладать с собою не мог.
Но советские дельцы очень дорожили своим здоровьем, а потому дорожили и хорошими врачами. Благодаря этому Плетневу многое сходило с рук, что менее нужному целителю сердец и не сошло бы, так что в результате всего Д. Д. все же процветал.
При преобладавшем бескорыстии профессоров-врачей Плетнев был одним из корыстолюбцев. На приемах прислуга называла сама вперед, не ожидая вопроса, пациентам сумму гонорара, и бросала их этим в жар и холод. Говорили, что до большевизма у Плетнева этого порядка не было.
Я был в общем в хороших с ним отношениях, но, когда меня высылали, Плетнев просил нашу общую знакомую М. К. Заходер передать мне всякие напутственные комплименты.
— Скажите, Дмитрий Дмитриевич, это сами, хотя бы по телефону!
Плетнев боязливо замялся…
— Нет, знаете, лучше уж передайте вы!
Историко-филологический факультет
Над историко-филологическим факультетом все время висела большевицкая рука, и удар последовал в 1921 году
[250]. Факультет частью слился с ФОНом, частью рассыпался на отдельные научно-исследовательские институты. Последним выборным деканом был проф. А. А. Грушка.
Аполлон Аполлонович Грушка, судя по фамилии — чех по происхождению, был высокий, худощавый, довольно красивый мужчина, с тонкими чертами лица, седой. Мое личное соприкосновение с ним ограничивалось административной и политической почвой. Слышал я, что на факультете он не пользовался достаточным авторитетом и нередко на собраниях оставался в меньшинстве.
Это не было удивительным, потому что А. А. был, что называется, путаник. Одаренный человек, хороший оратор, он часто увлекался далеко в сторону от логической почвы, особенно когда туда его заносило увлечение метафорами, которыми его выступления бывали насыщены догуста. На этой почве мы с ним нередко вступали в конфликты, иногда настолько заострявшиеся, что потом Грушка, сознав свою неправоту, перебарщивал, стараясь их загладить. Так, один раз он вдруг заявил:
— Я считаю вас лучшим оратором в Москве!
Конечно, вместе с присутствующими, я только от души расхохотался.
Вскоре по закрытии факультета праздновался 35-летний юбилей научной деятельности Грушки. В это время была пущена мысль, что, по примеру дореволюционного периода, борьбу с большевиками надо было бы вести торжествами и политическими речами на них. Именно так, в качестве пробного камня, было намечено чествование юбилея Грушки. По этой причине на собрание сошлось много общественных деятелей.
Но сам юбиляр придал собранию ярко эгоцентрический характер, как будто все относилось к нему одному. В течение шести часов, пока длилось собрание, он стоя выслушивал все речи и каждому тотчас же отвечал речью. Он проявил большую ораторскую находчивость и неутомимость, но и удивил.
Потом А. А. Грушка отошел от активной деятельности, уйдя в ГИС (Государственный институт слова)
[251], и этим, вероятно, сохранил себя от последовавших репрессий против профессуры.
Проф. Иван Александрович Ильин, числившийся на унаследовавшем оба факультета (юридический и историко-филологический) ФОНе, был в наших жизненных условиях выдающейся личностью.
Впервые я с ним встретился в 1919 году. На каком-то заседании старших представителей профессуры я обратил внимание на еще молодого худощавого, высокого блондина, чахоточного вида, с остро подстриженной бородкой. Он очень резко, в совершенном несоответствии с общим тоном заседания, говорил о советской власти. Весь он при этом нервно передергивался. Я спросил, кто это.
